Тогда все было неосуществленным, неразбитым, незатуманенным. Может, в те годы и бил еще родник жизни — и все последовавшее затем было лишь бесповоротным отдалением от него. Но он не винит никого, а то бы пришлось винить саму жизнь, что было бы бессмыслицей; его чувства и разум слишком сильно связаны с природой, чтобы давать им волю наливаться свинцово- тяжкой, бесцельной злостью. Он знает, что жизнь состоит из мечтаний и воли,— и ни то, ни другое ровным счетом не приносит несчастья — ибо требует воплощения или ломки чего- то. Он не смог бы точно выразить свои мысли, он не мыслитель, и ему не нужны какие-либо ученые слова, ибо там, где начинается философствование, жизнь умирает, она покоится, сложив руки на груди, в холодном гробу любомудрия. Он жил как дерево, как человек, которому нечего было терять, кроме чувства собственного достоинства; оно, это чувство, сохраняло на всю жизнь его человеческую цельность, как гнет и веревка не дают рассыпаться возу ячменя.
Только вот к барану нет у него теплых чувств. Может быть, в затаенной злости, возникшей по отношению к этому экземпляру, ищет выхода досада на всех баранов, с которыми он встречался в жизни, и этот зверюга, что повалил его нынче, как бы собирательный образ, скопище бессмыслицы и тупости, И если это так, то, конечно, ничего не поделаешь, чтобы поднять свое настроение.
Таавет, уставившись в потолок, думает об источнике, что бьет на склоне Варсаметса среди елей. Он в последнее время часто думал об этом ключе, есть в нем что-то такое, что все больше приковывает мысли Таавета. Возник ключ вроде бы
еще при жизни деда, однажды по весне, и когда Таавет думает о ключе, он невольно думает и о деде. С деда как бы пошло новое летосчисление, в его времена началось сотворение того мира Айасте, который окружал Таавета с детства. Если бы кто-нибудь сказал Таавету, что и ключ создан дедушкой, он, пожалуй, поверил бы, хотя дед вовсе не был колдуном. Теперь и сам Таавет как раз в возрасте деда, но нет и не будет никого, кто бы подумал о нем так же нежно и тепло, как думает о своем деде он, и ему, лежащему за шкафом на кровати, становится очень грустно.
Он слышит, как приходят домой овцы и Мийли удерживает пса, который норовит показать во дворе свое усердие. Уже вечер, блаженный вечер, который всегда сулил отдых и покой; блаженный своей надеждой, что завтра будет прекрасный рабочий день. А на что надеяться Таавету, старому пню? Он старается быть полезным хотя бы на кухне, разжечь огонь в плите.
Овцы в хлеву, и красный колоб солнца скрылся за лесом. Пестрая собака дремлет в углу кухни, под скамейкой с ведрами, рядом с аккумулятором от комбайна, и ворчит сквозь сон. Мийли хлопочет у плиты, Таавет сидит на чураке и смотрит в огонь.
— Вспомнился мне отец-покойник,— начинает Таавет.— Помогал он мне сажать новый сад и сказал: что бы ты ни делал, Таавет, корни в каждом деле оберегай. И что такое человек, как не то же дерево, которое посадили в свою почву, и он держится, покуда есть силы... Подумал я нынче в саду, а жизнь к концу идет, а дерево засохло. Вымирает род Анилуйков...
Мийли молчит, ей немного завидно, что при всем желании не может она сказать, что ее отец, батрак в имении, когда- нибудь мог посадить свой сад; и сейчас ей, старой женщине, странным образом, очень жаль отца.
Таавет, как бы в подтверждение своих слов, сует в плиту охапку поленьев.
— Не клади больше. У меня еда подгорит,— останавливает его хозяйка.
— Когда они с Эдгаром ушли в Тарту, я подумал, неужто мои глаза больше не увидят его. Так оно и вышло...— тихо вспоминает Таавет.— Что в пасти у волка, то у него в глотке. Надо ему было бы удрать в лес, небось остался бы в живых, еды хватило бы.
— А вдруг и придет откуда-нибудь,— пытается утешить хозяина Мийли.
— Откуда? Так много годов не подавал вестей. Не знаю, где, в какой сторонке лежат его кости.
Огонь уютно потрескивает в плите, у пламени готов ответ для всех.
— Не знаю, чем я займусь теперь дома,— говорит Таавет.— Тяжелую работу не осилю, здоровье дрянь. Надо бы на пенсию перейти, да кто ее даст...
— Тебе бы надо с председателем поговорить. Небось определит тебя истопником на сушилке. Бригадир как-то жаловался, что некого поставить.
— На сушилке я бы еще подошел,— озабоченно произносит Таавет.
На том сегодня разговор и завершается.
Но утром, когда Мийли одевается, чтобы выгнать стадо, а Таавет в передней комнате, перед окном, заканчивает бритье, разговор принимает совсем другой оборот.
— Мийли, а как с тем бараном? — неожиданно спрашивает Таавет.
— С каким бараном? — не понимает Мийли.
— С тем самым, что вчера бодаться лез. Сама понимаешь. Этот паршивец пусть сгинет с глаз долой.
— Что же ты этак невзлюбил животину? Вздумал малость поиграть, и все тут,— защищает барана Мийли.— И что он тебе такого сделал, никак не можешь его забыть.
— Всему свой предел,— стоит на своем Таавет.— В моем доме не должно быть такой зверюги.
— Чего ты носишься с этим домом? — сердится Мийли.— Тоже мне дворец — трухлявая халупа.
— Или я, или баран. Выбирай одно из двух. В доме не может быть двух хозяев.
— Ты батрак, мил человек,— пытается Мийли обратить все в шутку.
Таавет решительно складывает бритву, не заметив, что на ней осталась пена. Сердито сопя, он снова раскрывает бритву и вытирает ее о полотенце.
— Сходи поговори с председателем,— произносит он.
— Ну что ты, о чем мне с ним говорить,— возражает Мийли.— Что бывший помощник волостного старшины вернулся домой и боится колхозного барана, того гляди в штаны наложит от страха...
Мийли смеется и направляется к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54