Шаблинскас почему-то занимает и Чебрюнаса.
— Как его электрокардиограмма?
— Шаблинскаса?
Минуту они смотрят друг на друга жадно и подозрительно, как будто каждый знает о том, что больше всего нужно другому, но ни за что не согласится выложить эту свою догадку.
— Честно говоря, неважно. И Наримантас ощущает под сердцем холодок: а ну как распорядится отключить аппарат?! Ведь практически Шаблинскас...
— Вы уж смотрите там, — вспыхивают и гаснут стекла очков. Опасность миновала.
— Намучились мы с ним...
— Смотрите, смотрите... А старичок симпатичный, а? Зря ты вмазал директору. Хозяйственный мужик. Без таких не обойтись.
— Наверно, доброе у него хозяйство, если собак развел.
— Не защищай ты стариков. Им тоже в наши времена не угодишь. Самостоятельные, пенсиями испорченные! Не покупаешь телевизор — жмот, усадил у голубого экрана — отгородился от отца, не разговариваешь с его милостью! Сада нет — от земли оторвался, берешь участок — он землей по горло" сыт, сам пачкайся! У тебя что, разве нет старика?
— Я со своим по другим поводам воюю.
— Видишь, и ты со своим..Все воюем, все, куда денешься!
— Мой старик хочет, чтобы я свет уравнивал, как Тадас Блинда1. Маяковского через лупу читает.
— А ты по стопам Блинды, кажется мне, и скачешь! — Чебрюнас, даже шутя, гнет круто, от обороны незаметно переходит в нападение. — Колючий, злой.. Тебе не угодишь. Твои больные особые, другие нас и интересовать не должны, только твои.
— Запахло демагогией, или мне показалось?
— Уже обвиняешь! Не себя, конечно, товарищей по работе... Самое удобное — начальников! Ну, чего ощетинился? Чего кидаешься? Я же тебя не упрекаю. У всех бывают... неудачи.
— Что ты сказал?
— А что слышал. Неудачная операция — залог другой, более успешной. Так и наш декан говаривал, не помнишь?
— Значит, Навицкене права? Пришел ответ?
— Да, Винцас, да. Злокачественная.
— Почему же санитарки узнают это раньше, чем оперировавший хирург? Может, теперь мне перед ней извиниться?
— Никто тебя не обвиняет, успокойся!.. Только вчера узнали. Радости, конечно, мало. Вижу, переживаешь... Что, этот Казюкенас — друг юности? Жаль, но... Посоветуемся... Созовем какой хочешь консилиум. — Чебрюнас считает, что успокоил Наримантаса.
— Уже консультировались... Во время операции!
— В тебе заговорила амбиция, Винцас.
— Жаль, у тебя ее нет.
—Когда все с колючками, одному приходится быть мягоньким!
— Не мягоньким... Ищейкой! Так и вынюхиваете: кто, откуда да почему.
— А ты, братец, нет?
Нет, нет и нет! Но разве не позвал я главврача в ассистенты, когда укладывал на стол Казюкенаса? Значит, тоже делю больных на простых и привилегированных... А вот упрека от Чебрюнаса не ожидал, это как удар ниже пояса... Чебрюнас продолжает что-то говорить — более мягко и мирно, — Наримантас не слушает, молча сокрушается: болтаем о консилиуме, будто он важнее раковой опухоли в теле ничего не подозревающего Казюкенаса, важнее, чем страшная наша ошибка.
— Чем поможет консилиум, если... — Он не кончает фразы — удерживает протянутая к нему рука Чебрюнаса, короткая, с тупыми пальцами, столь непохожая на руку хирурга, однако принадлежащая небесталанному, даже отличному, врачу. Именно эта рука, гладящая то по шерсти, то против, ставшая хитрой, как будто обладает она собственным разумом, и остановила Наримантаса в решающий момент операции.
Жарко, чертовски жарко, Наримантас уже не может сообразить, зачем приперся к главврачу: узнать то, что давно знал, обвинять или просить о помощи? Яснее ясного видит, как скальпель рассекает ткани живота. Вот он, желудок, многократно просвеченный рентгеном. Оказывается, врос в поджелудочную. Ого, удивился кто-то, наверно, наивный Рекус. Между шапочкой и маской беспокойно блуждали близорукие, залитые потом глаза Чебрюнаса. Чего это он взмок, едва началась операция? Только что пошучивал с анестезиологом, и вот — словно из ушата окатили.
— Вытрите его! — рявкнул Наримантас, кричал не только потому, что взмокло лицо ассистента — потструился и по его шее, спине, животу. Сестра марлей протирала Чебрюнасу очки, а тот тряс, как лошадь, головой и ворчал, что и так хорошо видит.
—Ого, какой узелок! — снова пропел Рекус, самый младший; ему бы помалкивать и терпеливо ждать указаний старших. — Крепкий орешек, доложу я вам!
—Спокойней, коллега! Какую, черт побери, терминологию употребляете! — Наримантас, скрипнув зубами, продолжал осмотр — щупал и щупал печень, чтобы
не надо было глядеть на "узелок", который и не узелок вовсе, а узлище, мерзкий комок, редкая гадость!
— Прошу прощения! — Рекус зачастил, как на экзамене. — Калиозная язва с инфильтратом в область поджелудочной железы.
— "В область поджелудочной железы", — не удержавшись, передразнил Наримантас. — Поджелудочная- то насквозь прошита, а он — в область поджелудочной!
Бормотание Рекуса ему не мешало, напротив, заполняло пустоту — молчал Чебрюнас, любитель поболтать, выдать анекдотец; у операционного стола он чувствовал себя свободным от обязанностей главврача. В операционной приходил в себя, вновь становясь врачом, простодушным институтским приятелем.
— Что случилось, Ионас?
— Ничего особенного. — Чебрюнас подождал, словно смущаясь, и очертил язву скользким окровавленным пальцем, отграничивая и участок поджелудочной железы.
—Прошу прощения, — осмелел Рекус, проследив за падьцем Чебрюнаса, — мне кажется, здесь язва с дегенерацией в опухоль. Да, да!
Наримантас и глазом не моргнул в ответ на атаку ординатора.
— Случай трудный, ну и что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160