— Не выдам, пожалуй, большой тайны... Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга...
— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший... Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое... Да, да!
— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет... Дело понятное, не отличился, не выдвинулся... Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.
— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей...
И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?
— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников... Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!
Чего угодно ждал я от Купрониса— зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека. Нос его еще сильнее скрючился, мясистые губы обвисли, и выжималась на них жалкая улыбка — привычка раба преклоняться перед силой?
— А ведь нисколько; ты не изменился, Куироиенок! — язвительно рассмеялся отец как бы; даже довольный этим "другом детства", не обманувшим его надежд, когда добро и зло смешались, а правые и виноватые поменялись местами. — Но Казюкенаса мы тебе не отдадим... Смерти его ждешь?
— Хватит! Еще ответишь за клевету?! — взвизгнул Купронис. — Мы еще поинтересуемся, как тут лечат товарища Казюкенаса! — Он злобно засопел и с грохотом бросился вниз по лестнице, изредка откидывая тяжелую голову и взбрыкивая.
— Весь город, значит... Ха! Ясна, как день—
Доктор Наримантас разговаривал сам е собой,
а я любил его как никогда, забыв на время, что через пару минут нанесу ему куда более тяжкий удар, чем нанес Купронис.
— Привет, отец! Нелегкое дело спасать человечество?
— Одного бездельника, кажется, спасли.
— Это кого же?
— Единственного сыночка. — Отец проворно ухватывает мою перебинтованную ладонь. Ощущаем, будто конечность твоя покоится на пуховой подушечке и одновременно залита превращающимся в камень гипсом. Вырваться, почувствовать себя отдельно от него, от его нежной Твердости, парализующей волю, вновь стать самим собой! — Порядок. Здоров-здоровехонек! Осторожнее с железками...
— огнем, взрывчаткой, авторитетом старших и т д. и т. п. Я взрослый, отец!
Пронизывающее меня могущество отца продолжает сковывать руку и все тело даже после того, как освободился я от каменно-пухового пожатия. Во рту гипсовая горечь, а Наримантас с виду ничуть не расстроен. Взглядом, улыбкой, словами поспешил навстречу сыну, подлинные его мысли и чувства таятся глубоко, выдает их только едва заметная нервная дрожь.
— Чем недоволен? Не видел, как люди мучаются? Скажи спасибо Жардасу, легкая у него рука!
— Кого еще благодарить? — продолжаю избавляться от пуха и гипса. — Перед кем на колени встать?
— Что тебя привело? Через полчаса мне оперировать.
И после молчания, смутившего обоих:
— Желудок одному бедолаге латать буду Может, интересно?
Это не милость, свидетельствующая об оттепели чувств, — куда больше! Предложение исходит не от улыбающейся, прекрасно натренированной маски хирурга — из глубины, из нутра. Точно и не существовало другого Наримантаса — только истосковавшийся по сыну отец. Пересохшая гортань и дрожащие губы — частица желаемого ответа, однако мы оба опоздали — пустая комната дежурного врача, в которой мы стоим, испытывая друг друга на прочность, уже наполнилась неизбежностью. Бой часов считаем уже не мы, кто-то посторонний, участивший наше дыхание, и пружина часов заведена не сегодня — в незапамятные времена, когда потребовал я своей доли, а отец не сумел ее дать. Неужели испугался он тиканья этих часов и пытается теперь отгородиться от моих нужд, демонстрируя чей- то выпотрошенный живот?
— Куда уж интереснее... Я даже заранее начал практиковаться.
— Снова кого-нибудь касторкой напоил? — Он не выдал своего огорчения, приняв мое решительное "нет".
— "Благодарность" присвоил.
— Взятку?
— Я не шучу, отец.
— Не шутишь, а улыбаешься?
— И «ты улыбался, когда клубникой лакомился.
— Ягоды, цветы... Но все прочее... — Улыбка сползла с губ. — Знаешь ведь мои правила — лучше давать, чем брать.
— Интересная мысль... но я обнаружил в клубнике конвертик.
— А в конвертике? Если не секрет...
— Деньги. Что же еще?
— Сколько?
— Не мелочился, не считал.
— Ах не мелочился? Может, все-таки скажешь, сколько и от кого?
— Не горячись. Сотня, может, была... Товарищеским судом не пахнет! Проскользнули денежки инкогнито. На конверте ни адреса, ни имени. Как от черного человека, что заказал Моцарту "Реквием".
— Моцарт не был мелким взяточником.
— Он не жил в наше время!
— Во все времена пытались оправдывать подлости... Скверно, конечно, но смею тебя уверить — я не потрясен. Ждал подлости покрупнее.
— Приятно, когда тебя ценят.
— Так чего пришел? Ведь не каяться?
Отец не повысил голоса, не поднял руки — сжались посеревшие губы, резче обозначились скобки морщин. Часть моего сознания, не участвующая в поединке, восхищалась им — так лесоруб измеряет глазами дерево, которое хочет свалить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160