Да, она самая, — думал Едиге, глядя ей вслед.
Это была Шолпан... Венера-Шолпан, утренняя звезда... Та самая огненно-рыжая Шолпан, которая встреча. )
лась ему в библиотеке. С тех пор, как он видел ее в последний раз, миновало не больше пяти-шести месяцев.
Наверное, все они становятся такими, эти нежные мечтательницы, чересчур жадные к наслаждениям жизни... То же случится и с Гулыиат... Но Едиге не хотелось думать о своей отгоревшей, отпылавшей любви. Глядя на развалины, он сравнивал их с этой любовью. Возможно, сравнение было чрезмерно романтичным, но казалось ему в те минуты достаточно верным по существу...
Он ошибался...
40
— А-а-аве Мари-и-ия... Усталый, полный печали голос. Едиге остановился.
— А-а-аве Мари-и-ия...
Среди дубов, раскинувших ветви над тротуаром и похожих на старых воинов, которые сотни лет несут бессменный караул, затесалась одинокая березка. Возможно, ее высадили года два или три назад на месте какого-нибудь дуба-ветерана, списанного по старости, засохшего, с подточенными червем корнями... Она отличалась от остальных деревьев всем своим видом. Еще не зрелое дерево, но уже и не зеленый прутик. Ушли в землю крепкие молодые корни, распрямился и вытянулся вверх гладкий белый ствол. Только-только лопнули почки, распустились треугольные клейкие листики, повисли на ветках, как на тонких нитях. Блестят, покачиваются на ветерке, налетающем неведомо откуда. Но не ветер, чудится, колышет и баюкает деревце, а голос, долетающий с верхнего этажа:
— А-а-ве Мари-ия...
Еще не окрепший, не огрубевший голос. Чистый, высокий, отроческий... Казалось, то не были привычные для уха земные звуки, и не на земле этот голос рождался. С вышины, из неоглядного голубого простора, летит он, ликуя и возвещая: люби, люби... Люби эту светлую, озаренную солнцем березку, люби людей, которых видишь вокруг, люби себя — люби все, что есть Жизнь. Она так прекрасна... Она прекрасна и бесконечна. И молодость бесконечна. И любовь... Радуйся жизни и будь счастлив...
Но странный голос, и странная мелодия. В ее переливах столько радости, но вместе с тем она так печальна... Отчего? Или слышен в ней намек на то, что как бы осталось за ее пределом? И говоря о непреходящем и вечном, она добавляет: жизнь бесконечна, но твой век недолог... Молодость бесконечна, но для тебя она минет... Любовь вечна... Но так ли, так ли это? Сможет ли она остаться неизменной, верной спутницей жизни, если и сама жизнь со временем старится, вянет и однажды в мгновение ока исчезает, уходит в небытие...
Странный голос, странная музыка. В ней столько печали и нет тоски...
Едиге казалось, доносящаяся до него мелодия возникла не сто лет назад, в сердце юного Шуберта — сына далекой, чужой земли, где все другое, все так не похоже—и язык, и нравы, и люди... Казалось, она родилась прямо у него на глазах, и поет ее тонкий ствол молодой березки, туго запеленутый нежной розоватой корой...
Мелодия оборвалась, как бы истаяла в лучезарной вышине.
— Ты плачешь?..
— Нет. — Едиге сам удивился тому, что голос его прозвучал твердо, не дрогнув. — Просто мне почудилось, что поет не Робертино, а... вот эта березка.
Он стоял перед общежитием. Гульшат разговаривала с ним, свесившись из окна.
— Я все смотрю на тебя. Ты долго тут стоишь, слушаешь... Дожидаешься кого-то?
— Если и жду, то не тебя.
Ему хотелось немедленно повернуться и уйти. Но он не тронулся с места.
— А я ничего такого и не думаю.
Он насторожился, ожидая, что она еще что-нибудь прибавит, но Гульшат смолкла.
Едиге первым нарушил молчание:
— Как это ты догадалась, что я подошел и слушаю "Аве Марию"?
— Я всегда чувствую, когда ты идешь. Насмешничает, — решил он. Однако в груди у него
защемило, по телу прокатилась теплая волна. — Потешается надо мной, а я торчу под самым ее окном, как последний дурак... Повернись и уходи, уходи сейчас же, — приказал он себе. И снова не двинулся.
— Всегда чувствую... — Он криво усмехнулся, повторяя ее слова. Но голос его прозвучал так тихо, что Гульшат не расслышала.
— Ты давно здесь, — сказала она. — Я уже три раза пластинку заводила.
— Спасибо...
— Ты бы лучше зашел к нам. Посидели бы, вместе послушали.
Дразнит, — подумал Едите. — Раньше она была другой...
— Ты, между прочим, сильно изменилась, — произнес он громко.
— А как же? — Она рассмеялась, независимо тряхнула головой. — Мне ведь уже восемнадцать!
— До восемнадцати тебе... — Он быстро прикинул в уме, подсчитал: — Месяц и двацать два дня.
— Оказывается, ты помнишь? — Она не могла скрыть радостного удивления. И еще дальше выдвинулась из окна. На ней была белая рубашка — "под мальчика" — с длинными, до запястий, рукавами. Острые кончики воротничка упирались в грудь, на которой поблескивали мелкие перламутровые пуговки. Волосы, собранные в модную прическу, поднимались над головой высоким черным валом. А лицо бледное, бледнее обычного — похудевшее, утончившееся... Но ей так идет эта бледность, оттеняемая чернотой густых волос... И юбка на ней, наверное, черная, с черным узеньким пояском, — подумал Едиге. Он видел, так однажды она была одета.
— У меня хорошая память, — сказал он. — Я все помню. Даже то, что к этой рубашке ты одеваешь черную юбку.
— И правда!.. — Она вся засветилась. — Только я порвала ее, зацепила гвоздем.
— А платье, в котором ты была под Новый год? Оно тоже порвалось?
— Нет, просто я его перешила, у него теперь другой фасон.
Другой фасон... И все, все уже другое, — грустно вздохнул Едиге. — От прежнего ничего не осталось... Что прошло, того не вернуть.
— Но сама я прежняя...
Он даже вздрогнул — она словно слышала его мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71