.. И лицо ее — там, в вышине, — было таким же чистым и светлым, как это небо пронзительной голубизны, как этот струящийся с гор воздух, омытый грозой, как эта юная березка... Окно Гульшат находилось на четвертом этаже, но она казалась в нем такой далекой, недосягаемой... Стоя внизу, он чувствовал себя по сравнению с ней стариком, погрязшим во всех смертных грехах.
— Но я сделался другим человеком.
Гульшат не ответила. Только свесилась еще ниже. Как она держалась на подоконнике?..
— Упадешь, — сказал он. — Осторожней.
— Ну и упаду!.. — Была уже видна ее стянутая пояском талия. — А ты возьми и поймай...
— Где мне поймать, — сказал Едиге, — я ведь не спортсмен.
Она промолчала.
— Ты ведь знаешь, я не спортсмен. — Едиге ощутил неожиданно, как злость, долго таившаяся в нем, заклокотала и вот-вот готова выплеснуться наружу.— Помнишь, как из-за моего значка "Мастер спорта СССР" ты приняла меня за боксера?
— Помню, — отозвалась она тихо.
— Ты потом поняла, что ошиблась... Но ничего. В Алма-Ате хватает настоящих спортсменов, верно?..
— Не надо так, — попросила она. — Не надо... Ты заходи лучше, послушаем пластинки...
Ее голос звучал так жалобно... Казалось, он сейчас сорвется.
Дурень, — выругал себя Едиге. — Дурнем был, дурнем и остался. Вроде кривого сучка, который как ни старайся — не выпрямишь... Но до каких же пор, о господи, можно быть таким дурнем!
— Мы помешаем твоим подругам.
— Никого нет, я одна.
— А если они вернутся?
— Вернутся?.. Ну и что?
Ну и что? — про себя повторил он. — В самом деле, ну и что?
— Мало ли что они подумают!
— А о чем они подумают?
О чем?.. О чем?.. О том, что брошенный, покинутый — вернулся! Вернулся, как постылый пес, которому хозяин, сжалившись, отворил дверь...
То ли от сумятицы в мыслях, то ли оттого, что он долго стоял, запрокинув голову, у Едиге ломило в затылке, перед глазами плыли радужные круги.
— Лучше ты сама выходи на улицу.
— Нет, — сказала она, — сейчас никак не смогу. Я сегодня дежурная, мне нужно сварить обед на всю комнату.
— Тогда пошли к нам, — предложил Едиге, пропустив мимо ушей ее последние слова. Ему хотелось в любом случае настоять на своем.
— Я стесняюсь Кенжека, — помедлив, призналась она.
Внутри у него снова все закипело.
— А в триста вторую ты захаживаешь и никого не стесняешься?..
Удар был жесток и точен — Едиге понял, что, пожалуй, переусердствовал... Удар пришелся прямо в лицоэ он заметил, как оно передернулось, побелело, как она закусила губу и даже как побелела ее до боли закушенная губа, — он и это, казалось, видел.
— Я... — Голос ее надломился. Каждое слово давалось ей с трудом. — Я... Из-за тебя...
— Я тоже... Тоже частенько ночую на стороне — из-за тебя!
Это была ложь, но произнес он ее с злорадным наслаждением.
— Почему?.. — Наверное, она не поняла, что он хотел сказать, вопрос ее прозвучал до крайности нелепо.
— Почему?.. А ты — почему?.. — Вот и я — по той же самой причине.
Он все же не повторил, не решился повторить, что "ночует на стороне". Но теперь она сообразила, что он имеет в виду. Сообразила, поняла — и вспыхнула, щеки ее запылали. Она отпрянула назад, соскользнула с подоконника, на котором до того полулежала, — наверное, встала на ноги. Но снаружи казалось, будто она неожиданно уменьшилась в росте или что подпорка, на которой она держалась, вылетела у нее из-под ног.
— Так что мы друг друга стоим, — сказал Едиге примирительно. — Две прорехи — одна заплатка. Что, если мы, как писали в старинных романах, соединимся вновь и рука об руку пройдем остаток жизненного пути?.. Я не шучу. Я официально делаю тебе предложение.
Он произнес последнюю фразу спокойно, вполне будничным тоном, как если бы приглашал знакомую девушку в кино. И, запрокинув голову, с холодным выражением лица уставился на окно, в ожидании немедленного ответа.
Несмотря на спокойствие, граничившее с надменностью, сердце его бешено колотилось. Он чувствовал, дальнейшие препирательства ни к чему не приведут, надо решить все разом.
Гульшат за время их короткой дружбы успела привыкнуть к выходкам Едиге, удивить ее было трудно. И все же она, вероятно, не поверила своим ушам. А поверив ушам, не поверила Едиге... Во всяком случае, голова ее скрылась за колыхнувшейся занавеской. С минуту ее не было видно. Потом она осторожно выглянула, как испуганная улитка из своего домика. Но едва лицо Гульшат появилось над подоконником и глаза растерянно встретились с глазами Едиге, как взгляд ее тут же скользнул в сторону и замер.
Едите невольно обернулся. По тротуару, с желтым портфелем под мышкой, вышагивал Бердибек. Во второй руке нес он сетку-авоську, разбухшую, набитую кульками и свертками.
—• Пардон, — сказал Едите и жестом приподнял над головой несуществующую шляпу. — Хозяин явился. Когда подплывает пароход, лодки расступаются перед ним, давая дорогу... Я исчезаю.
Гульшат хотела что-то сказать, замешкалась, у нее слова, казалось, застряли в горле.
Едиге вскинул руку и помахал ей:
— Гуд бай.
Он сам направился к Бердибеку, который, видимо, надеялся прошмыгнуть мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но Едиге преградил ему путь. Он поинтересовался, что у Бердибека в сетке, спросил, какие и где приобрел он спиртные припасы (он так и сказал, пощелкав пальцем по торчавшему среди пакетов горлышку: Не "вино" или "водка", а "спиртные припасы") , затем осведомился, из какого магазина у Бердибека огурцы в маринаде, а также колбаса, и особенно дотошно допрашивал, почем нынче макароны. Он задал Бердибеку еще несколько вопросов о том и о сем, и не отпускал минут пятнадцать, пока у того не проступила на лбу легкая испарина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71