Ничем общественным?»
«Если мне с избытком хватает зарплаты, то зачем мне трогать нечестной рукой общественное добро? Помнишь, когда строили дома — сколько было анонимных писем, приезжала комиссия за комиссией. Уж не говоря о большем — разве не хранил документ на каждый купленный гвоздик? Проверяли, проверяли приезжие, качали головами и уезжали. Спроси, в чем моя сила, еще и еще раз отвечу: в честности. Хоть ведро сажи высыпь на меня, все равно не пристанет черное. Вот это и значит — жить по-серкебаевски».
«Знают ли об этом люди твоего колхоза?»
«Спрашивай не у меня, а у тех, кто останется после меня».
«А если бы не хватало гебе зарплаты?»
«Другим хватает — почему мне не должно хватать?»
«Разве к тебе никто не приезжает из города, из района?»
«Пусть идут в гостиницу. Там есть и столовая. Каждый заказывает что хочет. Кажется, приезжие не жалуются».
«Даже птица с неба спускается к корму. Разве мало таких, что стараются угодить, поднять настроение приезжих едой, а не делом».
«Эти люди — без воли».
«И ты никогда не отступал, не нарушил своего правила?»
«Ни разу. Если однажды дашь себе послабленье— итог известен. Человек — он для того и носит высокое звание человека, чтоб никогда не терять достоинства. Встречаются, конечно, люди — дома делают одно, на улице другое, на работе говорят одно, среди приятелей— другое. Я так не могу. Знаешь ведь моего соседа, того, что таится, словно мышь, а перед тем, как что-то сказать, боязливо оглядывается... ну того, у которого не хватает пальцев на правой руке... Говорят ведь, что сам себе выстрелил в руку на фронте, чтобы вернуться домой... Выходит на улицу — всегда рядом с женой, кажутся дружной семьей, в квартире же всякий день скандал и драка... Да, такой на улице ведет себя сдержанно, на работе говорит правильные слова, но в душе насквозь лживый, ядовитый. Терпеть не могу двуличных!»
«А в твоей собственной жизни разве все в порядке?»
«Я считаю себя человеком».
«Значит, хочешь сказать, что звание человека позволяет забыть неприятное?»
«Я устал. Лучше буду спать».
«Разве не ты говорил, что не устаешь, а в тот день, когда почувствуешь усталость, умрешь. Что, время пришло умереть?»
«Может, и так. Я не боюсь смерти, на моем месте останется Кызалак».
«А если его не выберут?»
«Не пугай... Не каждый может быть председателем».
«Кызалак! Тот самый, которого ты когда-то ударил плеткой? Но ведь он вспыльчивый, а?»
«Кызалак похож на меня, он выучился у меня... Про каждого человека можно сказать, что вспыльчив. Разница в том, что один затаивает пережитое в душе, а другой — выносит наружу. Любой человек, если он не дает выхода чувствам, когда-то взорвется. Рассердился — ладно... Но лучше выскажи все сразу — не затаивай мести в душе! Мстительный не должен руководить людьми. Отец не затаивает обиду на сына. Хочешь правильно руководить народом — поступай как отец... Все же мне хочется спать...»
«Раньше, бывало, тебя не клонило ко сну. Почему сегодня тебе так хочется спать?»
«Безделье всегда расслабляет».
«То, что ты говорил, — не дело?»
«Разве думать — значит работать? Думать — значит болеть».
Так, пререкаясь сам с собой, я погружался в сон. Я старался не засыпать, я тянул в одну сторону, сон— в другую. Я не знаю ничего сильнее, ничего упрямее сна. Может, он хотел наверстать упущенное за все минувшие дни, за все месяцы, за все годы?.. Не случайно ведь возвращал меня в прошлое... Может, это сон заставил меня прийти сюда, в горы, посадил меня в снежную пещеру, чтобы наконец делать со мной все, что ему заблагорассудится, полностью распоряжаться мной? Сон забирал мою силу, мысли, язык, волю. Однако я не желал покоряться. Я хотел еще сказать себе многое, многое услышать от себя в ответ. Я попробовал пошевелиться, приподнял голову. Голова такая тяжелая, будто вместо одной у меня их сразу десяток... Как победить сон? Я попробовал спеть...
А запев, вдруг увидел пастбище. Молодые джигиты приготовились к козлодранию. Рукава закатаны до локтей, плети зажаты в зубах... Вот они устремили коней, крутятся возле козленка, наконец один, нагнувшись, подхватывает его и пускается вскачь. Ох, посмотри-ка на них, на джигитов, — до чего же грозен их вид! Мчатся — будто весь мир целиком хотят раздавить. Шумит и гудит народ, окружавший участников... А те, подхватив козла, иногда удаляются, скачут в поле, а то, возвращаясь, направляют коней на толпу... крики женщин, детей, общий переполох... В это время, прорываясь сквозь гомон и шум толпы, до моего слуха доносится песня... Нет, не сам я пою — вспоминаю слышанное в далекой юности... Вначале тихо, затем все громче, все выше поднимается в небо мелодия. Весь мир, вся вселенная наполняются песней. Все подчиняется ей, ее ритм убаюкивает весь мир. И я тоже, частица мира, подчиняюсь мелодии. Меня увела за собою не сила сна, а сила песни. Но вдруг, обрывая песню, перед взором моим возникает змея. Та змея, черная с пестрым, что сохранила мне жизнь Тогда не боялся ее — сейчас боюсь. Уступаю дорогу змее. Она приподнимается, ищет меня... Я убегаю. Змея устремляется следом... Вижу, как извивается... Передо мною — обрыв. Пасть у змеи вдруг открылась, огромная. Стоит ей вдохнуть — и я окажусь в ее глотке. Лучше я брошусь с обрыва, чем стану жертвой змеи... Прыгаю... Остального не помню...
Я открываю глаза. Я просыпаюсь. Вокруг— мертвая тишина. Я опять испугался — теперь уже не во сне, наяву, Все вокруг умерло... И мысли мои умерли тоже...
Что делается снаружи? Мир еще существует, еще остается на месте... или?..
Мне хочется жить. Никогда не хотелось так сильно, так сладко... Что за прекрасная вещь — жизнь. Сколько счастья лишь в том, чтоб увидеть яркий луч солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115