Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.
— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?
— Ах, все это был театр, мой милый,— вздохнула она.— Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!
— Подожди, Августа,— остановил он ее.— Объясни, я-то зачем тебе понадобился?
Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:
— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь... Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили. Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.
Дан с грустью заглянул ей в глаза.
— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью... Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!
Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.
— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала... Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.
— Почему?
— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже... А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем... Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог,— это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо... Это тебя удивляет?
Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:
— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы... Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали... А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать. Или еще зубные техники и гинекологи! Но и их можно осуждать, собственно говоря, лишь тогда, когда они пользуются государственными материалами. А государству все равно, ведь за все расплачиваются частные лица, такие вот, как ты или я, которые не умеют заменить прокладку в кране или исправить телевизор. Только не надо мне про моральный облик...
Смущенный ее аргументами, Дан оборвал монолог Августы:
— Неужели ты в самом деле считаешь меня таким беспомощным, не способным обеспечить своей жене, своей любимой жизнь честную и достойную?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123