— Виноват, Иван Васильевич!—сказал Вася и вышел.
Некоторое время Фокин лежал молча и шумно сопел, затем откашлялся и начал:
— Да-а! Дисциплинка никуда, товарищ капитан!
— А по-моему, хорошая, даже очень хорошая дисциплина, Эдуард Леонтьевич.
— Вы разве не слышали, как нагрубил мне этот парень?!
— Просто на грубый вопрос он ответил несколько неучтиво.
— Значит, по-вашему так... Я не знал, что люди, носящие форму, чувствуют себя военными, пока не попадут в беду. Эти молодчики рассчитывают на то, что ко-
нец здесь у всех один. Но если я останусь в живых, то расскажу где следует, какая тут была дисциплина!
— Пожалуйста, товарищ Фокин.
— Я — капитан! Мы, кажется, оба были капитанами!
— Пожалуйста, товарищ капитан!
Фокин резко отвернулся и прикрыл рукой глаза.
Пили чай в тягостном молчании. Все думали о жестоком испытании, выпавшем на их долю, все понимали, что им грозит голодная смерть. Все вспоминали своих близких. Все знали, что их ищут, хотя силы и время людей нужны фронту. Но никто не говорил об этом ни ! слова. Говорить вслух о том, что так волновало и мучило всех, казалось неловко, неуместно, даже кощунственно.
Коловоротов, обеими руками подтягивая больную ногу, медленно согнул ее, с большим трудом поднялся и в тишине, царившей долгое время, задумчиво проговорил:
— Собирается ненастье...
Всех это явно заинтересовало. Люди с удивлением повернулись к старику, но никто ничего не сказал. Попов только откашлялся и заморгал открытым глазом. Иван Васильевич, лежавший с плотно сжатыми губами то ли от боли, то ли от тяжелых раздумий, а скорее всего от того и от другого, широко раскрыл глаза, словно услыхал какую-то волнующую новость, и молча вопросительно посмотрел на старика.
Коловоротов постоял в ожидании расспросов, но, поскольку их не последовало, заковылял к выходу.
Напившись чаю и бросив, как всегда, пустую кружку на пол, Фокин медленно повернулся лицом к людям и насмешливым тоном спросил:
— Чего-чего будет, товарищ Коловоротов?
— Снег выпадет, Эдуард Леонтьевич, снег...— Коловоротов не останавливаясь двигался к выходу.
— Да-а? Волнующее сообщение! В такую глухую зиму — и вдруг снег! А не гроза ли, дружище?
— Неужели в такой прекрасный, ярко сияющий день да вдруг опять снег? — искренне удивился Иван Васильевич.— А какие к тому приметы, Семен Ильич?
Человек старый и скромный, Коловоротов вроде бы
чего-то застеснялся. Опершись одной рукой о стенку, а другой поглаживая колено, он тихо произнес:
— Ноют у меня кости, Иван Васильевич.
— Во-во! Ха-ха-ха! — притворно весело расхохотался Фокин.— У него, оказывается, разболелась нога! Опять ошеломляющая новость, товарищи! Подумать только, у него нога разболелась, у меня — спина, у капитана Иванова—бока, у сержанта Попова—голова...
— У меня голова не болит.
— Не мешайте разговаривать, товарищ сержант! Я... Мы...— потеряв ход мыслей, Фокин стал запинаться.— Я... Да... Если судить по тому, у кого из нас что болит, то здесь беспрерывно должен валить снег. И не просто снег, а метели, пурга...
— Я не о больной ноге,— едва сдерживая обиду, проговорил Коловоротов.— Кости ноют! Старый ревматизм! Не болят, а ноют! — И, заторопившись, он вышел наружу.
— А у меня вот рука заныла! — быстро протараторил, направляясь к выходу, Вася Губин.
Давая понять, что больше не желает разговаривать, Фокин глубоко вздохнул и некоторое время лежал молча.
— Боль бывает сильная, бывает и слабая,—словно бы размышляя вслух, снова заговорил Фокин.— Я-то это хорошо знаю. Например, у меня боль не прекращается ни днем, ни ночью.
— Если будет снегопад, нужно позаботиться о топливе! — перебил размышления Фокина Иван Васильевич.— Во время снегопада нас могут не увидеть.
— Совершенно правильно! —подхватил Тогоикин и, словно обрадовавшись чему-то, решительными шагами вышел из самолета.
Вообще-то ему не следовало уходить. Ему нужно было посоветоваться с Ивановым относительно лыж. Но как поговорить с Ивановым, чтобы не слышал Фокин, когда он лежит рядом! Да и Иванов, пожалуй, не одобрил бы секретов. По правде говоря, Тогоикин и не смог бы толком объяснить, почему ему хотелось скрыть это от Фокина. Неужели тот, по своему обыкновению, начнет язвить и ехидничать? Впрочем, пусть себе ехидничает! Запретить-то он не может.
Но с другой стороны — зачем злить этого болезненно раздражительного человека? Ведь, может, и не удастся сделать лыжи. Однако Ивану Васильевичу надо сказать. Как-то неудобно работать без его ведома. Он, конечно, обрадуется, что они не сдаются, а сопротивляются и борются. И конечно, его одобрение было бы поддержкой, придало бы силы. А может быть, лучше прямо и решительно объявить, всем, что они, мол, сделают лыжи. И что на этих лыжах Тогоикин дойдет до людей. И все будут спасены!
Так вот размышляя, Тогоикин подошел к костру. Оба его приятеля водили пальцами по той самой плахе, что они тогда с Васей принесли, и о чем-то тихо переговаривались.
Коловоротов повернул к Николаю заросшее седой щетиной лицо. За эти дни. он; заметно постарел.
— Ну как?
— Что как?
— Иван Васильевич?
— Так он же ничего не знает!1 А если и узяает, что он может сказать?,
— Пусть ничего не говорит, а знать должен. Нехорошо получается!
Оказалось, что Вася и Семен Ильич советовались, как сделать эту самую плаху тоньше. Конечно, лыжа из нее не получится,, но попробовать чрезвычайно полезно.
Посовещавшись втроем, они решили, что надо будет осторожно подкладывать плаху с внутренней стороны к костру и слегка обугленные слои снимать перочинным ножичкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102