Может быть, хранил Буха аллах, не желая слез малолетних детей, а может, и на самом деле он был исключительно честным человеком — кто его знает... Он был старшим братом Айгуль, что имело для Человека-Оленя особенное значение. Только благодаря ему мог увидеть сегодня Актан девушку... И, как бы угадав желание жигита, бухгалтер предложил:
— Что же, батыр, поговорили мы с тобою, а теперь давай ко мне домой. Больше некуда: родных у тебя нет. Посидим у меня, мою жену можешь называть тетушкой — женге, она хоть и не на многое способна, но чаем-то напоит... А насчет там мумие и сушеной срамоты маральей — не сердись, брат! Я ведь пошутил. На кой черт, подумай, мне эта проклятая оленья сила? И от своей некуда деваться — вон сколько сорванцов у меня дома, пороть их некому...
Актан был растроган. Вмиг прошла тоска и потеплело на сердце. «Ведь душа-человек! Веселый какой!» — с восторгом думал жигит, выходя вслед за Бухом на улицу.
Ноябрьская темь уже навалилась, обняла землю и застыла на ней. Лампы на столбах не горели, лишь время от времени вспыхивали на секунду — был неисправен провод. Из окон домов кое-где просачивались полоски света и, падая на мокрую грязь, тускло высвечивали дорогу.
Был еще не поздний час, но ранняя темнота сбежала с окружающих гор и накопилась в долине. Не ко времени пришла ночь. До горы Акшокы отсюда ближе, чем от Ар-шалы, и теперь громада ее чернела, как голодная корова, терпеливо стоящая у дверей дома. Подножия гор утонули в ночной тьме, лишь призрачно белели в высотах ночи заснеженные вершины. А где-то там, за пространствами темноты, припал к земле бревенчатый домик Человека-Оленя, спала в кромешной тьме его мать... А неподалеку от этого домика еще один — родной очаг маленького усатого человека, который сейчас трехэтажно кроет совхозного моториста с электростанции, бездельника и пьянчугу... И какое дело Буху, что далеко в горах мокнет и постепенно разваливается заколоченный дом, в котором он раньше жил...
— Хорошо, что ты подъехал,— говорил Бух, покачиваясь сзади Актана на крупе Белоглазого,— а то я бы утонул в грязи, пока дошел до дома. Вон что творится — света нет, хоть глаз выколи... Ну моторист у нас, мать его и отца туда и сюда... А ведь восемьдесят рублей зазря получает!
В это время вдали натужно загудел мотор, и во всем поселке хлынул из окон яркий свет. Ликующий крик детей и взрослых прокатился над аулом. Вдали, в сторонке, загорелся яркий одинокий огонь, словно глаз кривой ведьмы.
— Видишь тот фонарик? — указал Бух на далекий свет.— Там дом моториста, провались он трижды. В ауле ни одного фонаря не горит, а он себе прямо рай устроил — посреди двора повесил эту лампу...
Белоглазый вдруг с небывалой для него резвостью отпрянул в сторону, и увлеченный болтовнёю Бух не успел даже опомниться, как слетел с лошади в жидкую грязь. Актан сердитыми ударами подавил коня, успокоил его и повернул назад. Бух в это время кого-то поносил на весь аул:
— Эй, отца твоего так и разэтак, чего ты путаешься под ногами у коня?
— Эй, а кто его путал? Кто? Дрянная лошадь сама напугалась.
— А куда тебя носит, бездельник, по ночам? Аллах не даст мне соврать — опять к Вдове идешь, к продавщице!
— Ну, если и угадал, что сделаешь? Схватишь за оптаны и дальше не пустишь, что ли?
— Эх, бесстыдник...
— А чего там! Подумаешь, водочки выпить, кое за что подержаться! Дело какое!
— Ты бы детей ее постеснялся.
— Мне-то что, если сама мать не стыдится...
Человек-Олень узнал голос завклубом Кана. Первым желанием Актана было схватить этого паршивца за шиворот, прижать коленом к боку коня и как следует вздуть. Однако он сдержал себя и не стал даже вмешиваться в разговор, почуяв, что от Кана несет застарелым сивушным духом.
— Ладно, проваливай! — проворчал Бух, вновь усаживаясь на лошадь Актана.— А я здорово вывалялся в грязи, задам теперь работку жене. А ты иди, иди, скатертью дорожка, не стану судиться с тобою за причиненный мне ущерб, все-таки ты чужой, пришлый человек, Кан, да и что с тебя взять...
Актан не мог поверить тому, что услышал. Жена его погибшего друга — и этот вонючий пьянчуга. Как и все в поселке, Человек-Олень знал о слабости завклубом к женскому полу. Посчитать всех, к кому он сватался, то составило бы половину женского населения аула.
— Эй, парень, знаю я, над чем ты сейчас голову ломаешь,— мрачно произнес Бух.— Брось! Будешь думать обо всех подлых делах да переживать — башка треснет. Наш брат, двуногое существо, шлепает по грязи иногда и ясным днем, когда все видно, а что там говорить о ночи... Но ты все же вполуха слушай Кана: не такая она дура, вдова твоего «ДТ», чтобы поддаться этому кобелю. Она же как волчица... разве подпустит к себе безродного пса? Небось сидит у ее порога, мерзавец, и облизывается да покашливает, облизывается да покашливает...
Дома поднялся гвалт, когда на пороге появился отец, и куча ребятишек выбежала навстречу. Некоторые из тех, что висли на шее кормильца, были без штанов. После они разглядели гостя и, толкая друг друга, стали перешептываться, а вскоре и завопили что есть мочи: «Олень! Человек-Олень! Зверь пришел!» Отец разогнал их. Вошла невзрачная рыжеватая жена Буха, едва слышно поздоровалась и снова ушла, на ходу отцепляя от подола липнувших малышей.
Жилье Буха состояло из двух комнат. В первой гудела железная печь, доверху набитая дровами; раскаленные бока ее пылали жарким румянцем, из плохо прикрытой топки вырывались адские языки пламени. У самого поддувала лежала горка насыпанной сухой стружки, и удивительно было, что она до сих пор еще не вспыхнула. Возле печки сидел на скамейке мальчишка постарше, чем его бесштанные братья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22