Значит, может она и такой быть... Но почему же раньше он ее такой не видел? Потому что не было войны, и рядом с ней был Дубаш, и жилось просто и весело,— так? И какое-то смутное чувство обиды шевельнулось в нем — что не о нем эта печаль, не к нему обращена песня Дарийки и никто такой песни не споет о нем...
Он взглянул на Гюлыпан. Она смотрела куда-то перед собой,— но что видела, о чем думала? Всегда она была загадкой для Мурата. Необычная для молодой женщины молчаливость и замкнутость,— казалось бы, полная противоположность открытому, улыбчивому Тургунбеку. Что же связывает их? И что есть в Гюлыпан такое, что неудержимо тянет к ней? Только ли ее молодость, красота? Да ведь и красивее есть, и моложе... А может быть, и в самом деле что- то колдовское? Объяснить было трудно, но Мурат хорошо помнил, что это влечение появилось в нем с первого дня их
знакомства. Он долгое время сам не признавался в этом, не то что сказать кому-то. Да и кому скажешь? Не Сакинай же... И не Тургунбеку, конечно. С ним у Мурата с первых дней отношения установились самые дружеские, Тургунбек был на несколько лет моложе, и Мурат считал его как бы младшим братом. И он старался не думать о Гюлыпан, но это странное влечение не проходило, а после того, как он случайно увидел Гюлыпан обнаженной, с распущенными волосами, вновь вспыхнуло с пугающей его силой...
Дарийка кончила петь, уронила руки на колени. Она выглядела какой-то опустошенной, словно всю себя отдала тяжелой, невидимой глазу работе.
— Ну что, хороша песня? — Дарийка улыбалась, но губы ее подрагивали.— Ты что, Мурат, сидишь, будто кол проглотил? Наливай... Или ты обиделся, что песня не тебе была адресована? Погоди, и для тебя еще спою... Я для каждого могу спеть... А сколько нас всех-то, а? — Она медленным взглядом обвела сидящих за дастарханом.— Негусто нас, однако... Так что и вечера одного хватит, чтобы для всех спеть. А вечеров таких у нас еще...— она помедлила, прикусила губу,— ой как много будет. Что вы молчите? — чуть повысила голос Дарийка.— Или песня моя не понравилась? Тогда я больше не буду петь...
— Что ты,— торопливо сказал Мурат.— Совсем наоборот.
— Совсем наоборот, говоришь? — Дарийка прищурилась.— Ну так и скажи, а то молчит... А вы что скажете, Айша-апа? Вы же у нас самая мудрая...
— Хорошая песня,— тихо сказала Айша-апа, делая вид, что не заметила слегка вызывающего тона Дарийки, и подумала: «Трудно им бывает со мной. Они все молодые, а уважение к моему возрасту сковывает их. Милые мои, я бы с удовольствием оставила вас одних и Изат взяла бы с собой, чтобы вы как следует повеселились. Тогда, может быть, и ты, моя Гюкю, улыбнулась... Но как уйти? Куда? И нельзя — нас слишком мало...»
— Спой еще,— попросила Айша-апа.
— Еще? — Дарийка задумалась.— Ладно, спою... Я же обещала для всех спеть...— Она тряхнула головой.— Эта песня для тебя, Мурат, наш единственный джигит...
И Дарийка, улыбаясь, пропела, глядя прямо на Мурата:
Надежда лучится, струится, и сердцу неймется, смотри. Волнуюсь, страдаю, не спится, и тело все жаром горит...
Она даже слегка подалась к нему, четко выпевая каждое слово, и лицо у нее было серьезное, но, едва пропев первый куплет, залилась смехом, повернулась к Сакинай:
— Ну как, пробудила я в тебе ревность?
Сакинай часто заморгала маленькими узкими глазами, не зная, что ответить. Вроде бы и шутила Дарийка, часто с ней такое бывало, но ведь с таким серьезным выражением на лице пела... Дарийка, смеясь, продолжала:
— Не надо ревновать, Сакинай, нет причин, это песня старая, наши предки пели ее...
И Сакинай улыбнулась — несколько натянуто, но она знала, что улыбка не идет ей, слишком хорошо видно, какие некрасивые у нее зубы. Да и что было делать, как не улыбаться? Это же Дарийка, какая обида может быть на нее. А и была бы, нельзя эту обиду показывать, ведь праздник сегодня, а какой же праздник без шуток и смеха...
А Дарийка уже всех заразила своей веселостью — улыбался Мурат, и Гюлыпан, выпрямившись, смотрела уже не перед собой, а на всех, посветлело лицо Айши-апа. И Изат прямо- таки светилась радостью — так хорошо было видеть ей развеселившихся взрослых. И заполнивший весь дом густой запах сварившегося мяса напомнил о том, что готов праздничный ужин. Гюлыпан поднялась, чтобы подойти к казану, но Дарийка удержала ее:
— Подожди, Гюкю... Давайте все-таки споем все вместе... Ну, раз-два, взяли...
И она запела.
И все дружно поддержали ее. Пела Гюлыпан, у нее оказался высокий чистый голос. Пел Мурат, никогда прежде не певший песен. Слабым надтреснутым голосом подпевала Айша-апа. Не зная слов, самозабвенно издавала радостные звуки маленькая Изат. И даже Сакинай шевелила губами, стараясь, чтобы ее голос невзначай не прозвучал диссонансом — не испортить бы песню...
Тяжелая, непроглядная ночь была за стенами дома. Небо, горы, ущелья — все было покрыто непроницаемой тьмой. И только из окон небольшого приземистого домика, затерявшегося в безбрежных объятиях Великих Поднебесных гор, был виден свет. Он был слишком слаб, чтобы рассеять огромную тьму, но он был, и, окажись вдруг в горах одинокий путник, он издалека заметил бы его. Этот немощный тусклый лучик света, голоса, доносившиеся из-за стен дома, свидетельствовали о неуничтожимое™ жизни, о беспредельности человеческих сил, о неиссякаемой воле.
В мирные, довоенные времена это была совсем не грустная песня, но сейчас в ней ощутимо чувствовалась печаль. Что ж, для всякого времени — свои песни. Для этого, нового, в сущности еще только начинающегося военного времени не было новых песен для шестерых затерявшихся в горах людей, но это время уже вошло в них, в их плоть и кровь — и в их песни тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94