— Что?! — Мурат очнулся от своего оцепенения, медленно обвел их взглядом.— Ничего я не знаю... И вряд ли теперь скоро что-нибудь узнаем... Батареи сели. Связи теперь не будет.
Женщины молча друг за другом вышли из будки и направились к дому. А Мурат остался сидеть у мертво молчавшей рации.
Другая пошла жизнь... Пока была связь, они чувствовали себя рядом с людьми, жили общими заботами. А теперь одиночество, оторванность от мира тяжким невидимым грузом навалились на душу каждого. У всех одни вопросы, чаще всего невысказанные — старались не бередить друг друга, что толку спрашивать попусту? — как там, отогнали ли немцев от Москвы? Исступленно верили в лучшее, жили надеждой: а может быть, не только от Москвы их отогнали, но и вообще война кончилась и их родные возвращаются домой?
Они не могли знать, что именно в эти дни под Москвой решалась судьба страны. Что множество солдатских жизней обрывалось в глубоких подмосковных снегах, множество детей оставались сиротами, от множества сел и городов оставались одни названия. Они могли лишь гадать и надеяться на лучшее...
Надо было жить дальше.
А внешне мало что изменилось в этой жизни. Мурат по- прежнему каждый день занимался с Изат, иной раз сам удивлялся ее быстрым успехам. Девочка все больше привязывалась к нему, да он и сам старался больше времени проводить с ней и нередко замечал, что в веселых, истинно ребяческих играх с Изат удается забыться, отвлечься от тревожных мыслей. Глядя на них, женщины только посмеивались. Одна лишь Сакинай порой хмурилась и отводила глаза. Конечно, куда лучше было бы, если бы на месте Изат был их собственный ребенок. Но что делать, если судьба так обошлась с ней? Она бы все отдала, чтобы родить Марату сына, сделать его счастливым. Но не дано... Мурат, конечно, не упрекал ее в этом, но порой в его взглядах Сакинай чувствовала невысказанную обиду на нее.
А Мурат и в самом деле много думал об этом, особенно в последнее время. Пуста жизнь без детей... У Дубаша хоть дочка есть. А Тургунбек? Не дай бог, не вернется он с войны,— кто потом вспомнит его? Гюлыпан? Конечно, она будет его вспоминать, но как? И долго ли? Ведь Гюлыпан
молода и рано или поздно снова выйдет замуж. И кто осудит ее за это? Так и быть должно, жизнь есть жизнь. Айша-апа уже стара, один бог знает, сколько ей еще суждено прожить. Изат вырастет, и с каждым годом ее взросления все больше будут забываться и внешность Тургунбека, и его слова, и в конце концов останется от него даже в памяти самых близких людей одно лишь бесплотное имя. Как и не жил на земле веселый джигит Тургунбек...
А что у него, Мурата? Неужели ему суждено прожить бесплодным сухостойным деревом? «Разведусь,— думал иногда Мурат. — Разве мало на свете женщин? Почему я должен мучиться всю жизнь?» Но тут же ему становилось жаль Сакинай. Сколько лет она рядом с ним —ив радости, и в горе. Как ее оставить? И разве она виновата в том, что не может родить? Мурат видел, что жена страдает не меньше, чем он. Нет, нельзя ее оставлять. Это жестоко. И что люди скажут? Видно, бог уж ее создал такой. Э-эх... Что бы ей не быть такой, как, например, Дарийка? Все может и умеет, всегда весела, жизнерадостна, работа так и кипит у нее в руках. И собой хороша. И дети у них могли бы быть хорошие. Много хороших детей...
А Дарийка, как казалось Мурату, в последнее время изменилась. Или ему просто кажется? Как будто все такая же веселая, бойкая на язык, но что-то новое появилось в ее взгляде...
Перед Новым годом Мурат в сумерках убирался в конюшне, задал лошадям сена и только направился к выходу, как вошла Дарийка в чапане, наброшенном на плечи. Прислоняясь к стене, она молча смотрела на Мурата. Он тоже молчал, с удивлением глядя на нее,— что-то необычное было в ее лице.
— Закончил? — тихо спросил Дарийка.
— Закончил... Что-нибудь случилось?
Дарийка быстро подошла к Мурату, порывисто обняла его, спрятала лицо на его груди. Чапан соскользнул с ее плеч. Мурат чувствовал, как дрожит ее горячее, упругое тело. А он стоял, словно солдат по стойке «смирно», опустив руки, и не знал, что делать. Рубашка на нем стала горячей и мокрой.
— Дарийка, ну что ты? — беспомощно спросил Мурат.— Что ты плачешь?
Дарийка громко, обиженно всхлипнула, молча отстранилась от него и ушла, закрыв лицо ладонями. Ее чапан остался сиротливо лежать на земле. В открытую дверь Мурат видел,
как Дарийка в одном платье медленно шла к своему дому. Он постоял немного, глядя ей вслед, поднял чапан, повесил его на перекладину и вышел во двор.
Крупными медленными хлопьями падал снег. Было тихо, сумрачно — картина самая обычная в их устоявшемся житье- бытье,— но вдруг показалось Мурату, что и снег какой-то иной, чем в другие вечера, и тишина необычная, и на душе ощущение чего-то нового, возникшего, казалось бы, ниоткуда. Что же произошло? Дарийка? Но что это происшедшее — радость или горе? Нет, конечно, не горе. А чему радоваться? Ведь Дарийка — жена его друга Дубаша... Смутное чувство вины овладело им. Нет, не перед Дубашем и не перед Дарийкой,— в чем он виноват перед ними? Перед кем же тогда?
Щеки его горели, он нагнулся, обеими руками зачерпнул снег и стал ожесточенно растирать лицо. И еще набрал полные пригоршни, обтер шею, холодные скользкие струйки потекли по спине. Он вытерся рукавом и направился к дому.
Сакинай месила тесто. Мельком взглянув на Мурата, она выпрямилась и с удивлением уставилась на него:
— Что это с тобой?
Он не ответил, разделся и в одной рубашке прошел в комнату. Щеки его снова горели, и он старался не смотреть на Сакинай, чтобы не встретиться с ней взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94