Спасибо тебе, Кок-Джайык, за твою доброту и щедрость... И все-таки хорошо было бы никогда не возвращаться сюда... Разве что через несколько лет, когда уж точно закончится война и на
станцию вернутся люди... Прежде всего — Тургунбек и Дубаш. А захочет ли Дубаш ехать сюда? Жить здесь, рядом с Муратом, и каждый раз по дороге вниз проезжать мимо могилы Дарийки? Захочет ли сам Мурат вернуться сюда? Может быть, совсем другие, чужие люди придут на Кок-Джайык, увидят арык и удивятся — кому пришло в голову сеять здесь? Л может быть, кто-то и скажет: «Это арык, который построил Мурат». Фамилию, может быть, и не вспомнят, хорошо, если имя останется в чьей-то памяти...
«Не думай об этом,— одернул себя Мурат.— Лучше подумай о том, что впереди зима, потом весна, и если и тогда к вам никто не приедет, тебе самому, а не каким-то другим людям, придется вновь вернуться на Кок-Джайык и начинать все сначала — копать землю, сеять зерно, поливать поле и собирать урожай...»
Он встал и пошел к шалашу, тщательно разобрал его, сложил сено в небольшую аккуратную скирду, прикрыл жердями и придавил сверху камнем. Если шалаш оставить так, сено развеет по ветру, а оно может пригодиться.
Когда он подошел к мешку и уже готовился взвалить его на спину, то заметил, что Гюлыпан смотрит на него с каким-то непонятным страхом.
— Ты что? — угрюмо спросил он.
— Зачем вы... сделали это? — Гюлыпан кивком показала на копну.
— А-а...— догадался наконец Мурат.— На всякий случай. Может, еще пригодится.
— Вы думаете... мы еще вернемся сюда? Думаете, и весной никто не приедет?
— Ну, как знать...— Мурат пожал плечами.— Мало ли что...
Он взялся за мешок, но Гюлыпан ухватила его за руку:
— Почему не навьючите на Алаяка? Вы же устали!
— Он тоже устал.— Мурат вздохнул.— И куда больше, чем я.
— Тогда давайте я вам помогу! Вед > есть же еще мешок!
— Не нужно. — Мурат покачал головой.— Ты тоже устала. Все устали... Но я мужчина, и мне положено уставать в последнюю очередь... Иди, Гюкю, — мягко сказал он,— веди Ллаяка...
И тут же Мурат нахмурился, словно ласковое «Гюкю» вырвалось по ошибке и вовсе не предназначалось Гюлынан, взвалил мешок на спину и тяжело зашагал, не оглядываясь. Гюлыпан взяла повод, повела трудно переступавшего Алаяка
вверх, смотрела на согбенную спину Мурата, и ей казалось, что впереди нее идет какой-то незнакомый старик. Почему он так хмур и неласков с ней, иногда и просто груб? Почему отказывается от ее помощи? Конечно, нелегко ему приходится, это она понимала, но ведь Мурат так же ласков с Изат, как и два года назад, и так же почтительно слушает Айшу-апа... И это было как будто понятно и естественно — Изат ребенок, а Айша-апа... ну, тут и говорить нечего. Получается, что только на ней, Гюлыпан, он и может сорвать свое плохое настроение? Или дело в чем-то другом, чего она не может понять? Слишком еще молода и глупа? И так думала Гюлыпан. Порой жаловалась Айше-апа, та успокаивала ее:
— Э, милая, о чем говоришь? Не дай аллах никому тех забот, что обрушились на его голову. Не всякий может вынести такое. Не принимай близко к сердцу. Лучше помоги, чем можешь...
— Да ведь он и не хочет, чтобы я ему помогала!
— Нет,— качала головой Айша-апа, — просто он жалеет тебя...
Дня три еще погода держалась сносная, даже солнце ненадолго выглядывало, потом зарядили дожди, подули злые, уже по-настоящему осенние ветры, а через неделю и первый снежный заряд обрушился. Неустанно благодарила аллаха Айша- апа, что удалось вовремя убрать хлеб... Ячменные колосья разложили в домах Дарийки и Мурата, сдвинув скарб в угол; топили печи, и дней через десять они высохли, можно было молотить. Мурат вырезал три дубинки: тяжелую, увесистую — для себя, полегче — для Гюлыпан и совсем легкую — для Изат. Насыпали колосья в конопляные мешки и колотили по ним этими дубинками. А что можно было придумать? К вечеру у всех руки не поднимались, еле ложку до рта доносили, но обмолотили все до последнего колоска, ссыпали зерно в большой деревянный ларь, набили несколько мешков. Конечно, не так много получилось, как рассчитывал Мурат, но не только до весны, а, пожалуй, и до осени с лихвой хватит, можно не трястись над каждой горсткой зерна, даже и Алаяку подсыпать...
Потянулась долгая снежная зима. Мурат все больше у себя в доме был. Забот было немного: станция, Алаяк, четыре козы. Даже двор он теперь не расчищал, лишь узенькая тропинка вела к дому Айши-апа. Он помногу спал, мог часами лежать, укрывшись чапаном, в какой-то полудреме, порой взглядывал на громко стучащие ходики — не пора ли идти на
станцию? — и снова закрывал глаза. Он очень оброс, волосы длинными неровными прядями спускались на плечи, неряшливая, густо побитая сединой борода придавала ему изможденный, старческий вид. «Ты, дядя Мурат, как дервиш»,— вырвалось однажды у Изат. Он нахмурился, Изат тут же виновато опустила голову, а Мурат задумался: откуда она знает о дервишах? От Айши-апа, конечно... Кто знает, чего только не наслушается Изат... Надо было снова начать занятия с ней...
И он сделал в журнале запись: «Третий «а» класс», стал придумывать расписание — и уже через десять минут отложил карандаш. Чем они будут заниматься? Ведь он уже выучил Изат всему, что знал сам... Небогатые же у него знания, однако... А что делать? Оказывается, так много забылось из школьной премудрости. Осталось только то самое необходимое, что нужно было для работы...
«Хм, дервиш»,— вспомнил он слова Изат. Говорят, эти дервиши — сам-то он их не видел, давно это было,— жили только ради аллаха, с его именем на устах, и ничего больше знать не хотели, не признавали радостей жизни, не было у них ни семьи, ни близких, довольствовались тем, что аллах послал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94