Живи и радуйся! А что у других беда, у тех же Дарийки и Гюлыпан мужья на фронте,— так то у других, а это уже дело десятое, выходит...
Мурат злыми глазами оглядел жену. Раздражение его начинало переходить в ярость. Как будто впервые увидел он, как неприглядна Сакинай. И ростом бог обделил, руки- ноги тонкие, как прутики, рот широкий, лицо в крапинку, как сорочье яйцо, глаза какие-то вялые. И зубы широкие, торчащие... Как же он раньше всего этого не видел? Ну, допустим, красавицей ее никогда не считал, но ведь чем-то да приглянулась она ему тогда, что выбрал в жены... Правда и то, что полненькая была, но ведь не одно же это привлекало... Худеть и сохнуть Сакинай в последние два-три года стала...
Опомнился Мурат... Ведь тогда еще знал, что у Сакинай больное сердце. И не здесь, в горах, надо бы ей жить, а на равнине. И все-таки беспрекословно согласилась поехать с ним, хотя и отлично знала, как плохо ей будет тут. Э, джигит, не по-мужски это... Ты потому бесишься, что тебя на фронт не взяли, но Сакинай-то при чем? И почему бы ей не радоваться, что ты рядом? Любит же она тебя...
Послышались снаружи голоса. Сакинай и Мурат вышли. Стояли рядом спокойная Гюлыпан и весело улыбающаяся Дарийка.
— Что, голубки, или ночки не хватило намиловаться? — задорно прищурила глаза Дарийка.— Уже и в будке прячетесь?
Сакинай смутилась, торопливо заоправдывалась:
— Запылилось все, вот я и убиралась.
— Так это твоя обязанность, ты же у нас медичка, кому же, как не тебе, за чистотой следить? — скалилась Дарийка.— Ты не раз в неделю, а каждый день должна убираться.
— Правильно, конечно, но...— Сакинай запнулась.
— Ну-ну, договаривай,— продолжала улыбаться Дарийка.— Ты хочешь сказать, что уборка — это моя обязанность, я деньги за это получаю? Ну да, получаю, кто же от денег отказывается? Да ладно, я шучу,— посерьезнела Дарийка.— Деньги эти можешь сама получать. А то еще, чего доброго, заберешь в голову что неладное, когда я в комнате твоего мужа прибираться буду...
Шутка задела Мурата, он нахмурился:
— Ну, хватит! Чего несуразицу плетешь?
— Какую несуразицу? — притворно удивилась Дарийка.
— А ну вас! — в сердцах махнул рукой Мурат и пошел от них.
Бабья трепотня ощутимо подействовала на его и без того издерганные нервы. Он с горечью подумал: а ведь это только начало... Дальше-то, видно, хуже будет? Никуда ему от женщин не деться, от их языков — тем более... Когда-то еще придется перекинуться с кем-нибудь настоящим мужским словом? Вот еще проблема...
Дарийка проводила его взглядом и тронула Сакинай за руку:
— Что это с твоим Муке? Шутки разучился понимать? А может, заболел?
— Здоров он,— примирительно сказала Сакинай.— С ним иногда такое бывает, когда он чем-нибудь недоволен.
— Что же я такого сделала, что он мной недоволен?
Молчавшая до сих пор Гюлыпан вмешалась в разговор:
— Заварила кашу да еще спрашиваешь?
— Да ведь я без всякой задней мысли сказала, — вздох- пула Дарийка.— Шутки шутками, но ведь навести тень на безмужнюю женщину — раз плюнуть. Одно слово, другое — и пошло-поехало. Ты, Гюлыпан, еще молодая, не знаешь, как 1>то бывает.
— Да если б и знала? — Гюлыпан в недоумении пожала плечами.— Кто же тут о нас сплетничать будет?
— Сплетни — это одно. Тут другое может быть... Все мы живые люди, а Мурат у нас единственный мужчина. А мы — женщины. Одна не так сказала, другая не так глянула, третья не так поняла,— ой, сколько всего может на
браться.— Теперь Дарийка говорила серьезно.— Раз уж так получилось, давайте договоримся: не ныть, не плакаться, всякое лыко в строку не ставить... В общем, будем ему опорой... А обязанности делить сейчас не время. Кончится война, вернутся наши соколы,— тогда разом за все рассчитаемся. Правильно я говорю?
— Конечно,— поддержала ее Сакинай. Гюлыпан кивнула.— Хоть и не кровные мы родственники, но давно уже из одного котла питаемся, все равно как одна семья. Давайте и дальше так жить.
IV
Прекрасно на равнине в эту пору... Убраны хлеба, фруктов и овощей — каких только душа пожелает, тихо плещется Озеро. А Чуйская долина... Когда Мурат учился во Фрунзе, он часто бывал в близлежащих аилах, гостил у друзей. Как давно это было... Совсем ведь еще мальчишкой был. И жилось весело, радостно, казалось — все самое лучшее впереди... А сейчас-то понимаешь, что именно те мальчишеские годы и были лучшими в жизни...
Почему-то особенно часто вспоминалась ему ежевика. Даже во сне снилась. Она там какая-то особенная — на редкость сочная, сладкая. Идешь вдоль арыка, время от времени поднимаешь листья, срываешь ягоды,— и частенько бывало так, что налетают осы, и кидаешься бежать куда глаза глядят, а на следующий день глянешь в зеркало — и себя не узнаешь. И все-таки еще и еще раз идешь, и снова спасаешься бегством, да разве от ос убежишь?
Мурат вздохнул, оглядывая горы. Тут не то что ежевика — вообще почти ничего нет. Разве что худосочная облепиха, да и та без ягод. Правда, ниже растут низкие кусты дикой вишни и мелкой смородины, но идти туда и обратно — день потеряешь. Прежде, бывало, ходил, а сейчас — не до этого. Дел больше, чем волос на голове. Вся работа на станции на нем, да еще ледник. Там тоже приборы, смотреть за ними надо, снимать показания. В ясную погоду еще ничего, а вот осень наступит... Стоит на небе облачку с ладошку появиться, тут же метель начинается. А идти все равно надо. Раньше это была работа Дубаша. Теперь Мурата. И своя, и Тургунбека — все теперь его. И вся живность, в конце концов, тоже на нем. Овцы, козы, три лошади. Пока-то ничего, снега нет, на подножном корму перебьются. А как зима придет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94