Допустим на минуту: ее стихи — что-то действительно стоящее и будут
когда-то напечатаны, о чем она втайне мечтала не раз, и ко многим тысячам стихотворных сборников прибавится еще один... И что же? Разве это мера для той жизни и тех смертей, для всего, что им пришлось испытать?
Значит, мера — только эти журналы?
Она вспомнила, как тщательно заворачивал их Мурат в клеенку, обвязывал крест-накрест шпагатом и еще сунул в мешок. Гюлыпан восприняла это как должное: естественно, о чем же еще может заботиться Мурат? А что положил туда же и тетрадь с ее стихами — дань вежливости, не более того... Все-таки написанное что-то, вдруг дождем намочит или случайно курджун окажется в воде при переправе через реку...
И главная его забота перед ночлегом — лишь бы курджун сухим остался.
Боже мой, как хочется спать... И почему не помнится то мгновение, когда проваливаешься в этот блаженный сон, а секунда пробуждения всегда сопровождается если и не страхом, то отчетливым предчувствием неприятного? Вот и сейчас — дремлющий разум еще не в состоянии осмыслить, где ты и что с тобой, но больное, изнемогающее от собственной тяжести тело уже властно напоминает о себе. И очень близко — влажное, смрадное дыхание Мурата, его хриплые, пугающие слова:
— Это ты, Гюлыпан?
— Я, Мурат... Я...
Как будто еще кто-то, кроме нее, может тут быть... «Наверно,— не сразу догадалась она, — он тоже заснул и тоже сразу не может проснуться, и тени сонных видений преследуют его. Кто же ему снился — Сакинай, Дарийка, Изат, Айша-апа? Говорят, покойники еще долго во сне преследуют живых, разговаривают с ними, зовут с собой...» Ей тоже снились и Изат, и Айша-апа, но Сакинай и Дарийка — ни разу, а может быть, она просто не помнила об этом, проснувшись... Но недолго тревожили они ее. Ведь не могло быть ее вины в смерти Айша- апа, и не видела она мертвую Изат...
И вдруг пронзила ее мысль: а пошла бы Изат искать ее?
Предположение попросту невозможное... Хотя бы потому, что все ее дороги за четыре года — безопасная тропинка к роднику, и на Кок-Джайык она в одиночку ходила считанные разы... Нельзя искать то, что не могло потеряться... А потеряться может только тот, кто ищет сам...
— Ночь сейчас? — странным голосом спросил Мурат.
— Конечно, ночь... Ты разве не видишь?
— Теперь вижу...— не сразу отозвался Мурат.— Мне приснилась темнота. Наверно, потому, что глаза болят.
— Темнота? — переспросила Гюлыпан.— И какай он.»;
— Черная... Совсем черная.
— Зачем ей сниться, если она и наяву такая? Ты видел. меня?
Она почувствовала, как он слегка отодвинулся от т
— Нет... Но наяву темнота не может быть такой черной
— Может. Я тоже не вижу тебя.
— А ты не спишь? Ты не снишься мне?
— Нет, я не сплю... И все-таки не вижу тебя.
— Это сон!— вдруг закричал Мурат.— Разбуди меня!
Гюлыпан ухватила его за руку, крепко встряхнула.
— Успокойся, Мурат. Это не сон. Просто очень темно.
Его тонкая, исхудавшая рука мелко подрагивала в крепко
сжатых пальцах Гюлыпан.
Мурат попытался вырваться, но Гюлыпан еще крепче сжала его руку.
— Успокойся, Мурат,— медленно, неожиданно низким для самой себя голосом сказала Гюлыпан.— Тебе и в самом деле приснилось... А сейчас ты не спишь, но в самом деле очень темно, вот тебе и показалось... Скоро утро.
— Утро?— не поверил он ей.— Разве для покойника может быть утро? Разве мы с тобой живы? Мы оба умерли, Гюльшан,— и ты, и я...
И только тогда Гюлыпан поняла, что Мурат бредит.
— В жизни не бывает такой темноты,— быстро, непривычно для нее говорил Мурат.— Всегда бывает какой-то свет, а я его не вижу. Но он скоро появится. Свет никогда не пропадает. Он всегда есть, только мы его не всегда видим... Не всегда видим... Не всегда...
Гюлыпан успела подхватить его тяжелое, сползающее в темноту тело, потянула к себе, уложила голову Мурата на свои колени, сжала ладонями его пылающие жаром виски.
— Журналы, Гюлынан...— едва слышно хрипел он, пытаясь приподнять голову.— Журналы... Ты должна.
— Я знаю,— низко склоняясь к его лицу, сказала Гюльшан.— Журналы. Ты слышишь? Журналы!
Но Мурат уже не слышал ее... Она и сама задремала, не заметив, как беспамятство Мурата перешло в глубокий спокойный сон, и, очнувшись, не сразу поняла, что беспроглядная ночная тьма сменилась бледным бязевым рассветом, что голова Мурата по-прежнему покойно лежит на ее онемевшей от неподвижности руке и ладонь уже не горит от нестерпимого жара, но не чувствуется и биения тонкой жилки на виске. Она порывисто припала к его лицу. Господи, какое счастье... Жив.
Дыхания его не было слышно, но она отчетливо разглядела, как едва заметно шевелятся седые волоски усов и бороды. Спит... И она тоже заснула. А когда открыла глаза, то увидела вчерашний мрачный склон, теперь ярко освещенный солнцем, и Мурата, сидящего в нескольких шагах от нее. Низко склоненная к коленям голова, тусклая седина длинной бороды. И низкий, глухой кашель, эти знакомые звуки и разбудили ее.
Она выпрямила затекшие ноги, заложила за голову руки. Мурат повернул к ней голову:
— Проснулась? Вот и хорошо... Пора идти.
— Пора, говоришь?— весело сказала Гюлыпан.— Пора так пора, только позавтракать надо.
Завтрак... Густая, заледеневшая за ночь джарма — Гюльшан с трудом два глотка сделала, а Мурат и вовсе не притронулся,— два маленьких куска ячменной лепешки.
— Идем,— сказал Мурат.
Гюлыпан стала сворачивать сырой, за ночь отяжелевший вдвое палас. Мурат, глядя на нее, нерешительно сказал:
— Оставь его здесь.
— Почему?— не поняла Гюлыпан.
— Слишком тяжелый... Сушить времени нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94