— В какой стороне стреляли?
Аннес на минуту смутился, потом показал рукой в сторону центра города.
— Ни черта ты не слышал,— с презрением сказал Рихи.
— А вот и слышал,— храбро стоял на своем Аннес, втайне уже сожалея, что зря похвастался. Вместе с тем он настороженно следил за собеседником, чтобы вовремя задать стрекача.
Но Рихи больше не задирал его. Он засунул руки поглубже в карманы штанов и продолжал стоять, широко расставив ноги. Аннес тоже сунул руки в карманы, только в карманы, пальто, а не брюк,— на нем было пальтишко. Рихи же щеголял в одной фуфайке, потому и смог сунуть руки в карманы брюк. Аннесу очень хотелось бы ходить одетым так, как Рихи: фуфайка,
длинные брюки и кепка, сдвинутая на затылок. Ничего, что фуфайка велика Рихи, ее, очевидно, носили когда-то его старшие братья, ничего, что и фуфайка, и брюки, и кепка потрепанные,— в этом-то и есть настоящее! Пальто Аннесу тоже не впору, он из него вырос, а чулки заштопаны на коленях, как и фуфайка Рихи — на локтях. Но шгопка у Аннеса не видна, чулки ведь отвернуты. Шапка — синий картуз — новехонькая. А длинных, до самых пят, штанов Аннес еще никогда не носил,
Рихи долго смотрел в сторону Малой Американской улицы, как будто видел там что-то интересное. Но ничего там не было, только старушка брела по тротуару да хлебный фургон от Ротермана заворачивал за угол.
И вдруг Рихи произнес:
— Теперь начнут людей расстреливать. Сказал и побрел куда-то по улице Кристийне.
Тут Аннес увидел сестру, возвращавшуюся из школы. Аннес обрадовался. Он побежал Айно навстречу и спросил, как это солдаты утром пропустили ее в школу. Сестра посмотрела на него так, будто он сморозил бог весть какую глупость, и в свою очередь спросила — о каких таких солдатах он болтает?
— Разве на улице не стояли солдаты?
— Нет.
Аннес был разочарован. Айно поинтересовалась, почему он не пошел в школу, и Аннес пояснил, даже с некоторой гордостью: из-за бунта. Сестра сказала, что у них в классе многие не явились. Знай она с утра, что в городе бунт, не сделала бы такую глупость — не пошла бы в школу. Аннес, как бы между прочим, заметил, что теперь начнут расстреливать людей. Но сестру разговор о бунте не особенно интересовал, она похвасталась, что получила четверку по арифметике, и побежала домой сообщить об этом матери.
Вечером Аннес вместе с другими ребятами развел на огороде за высоким дощатым забором костер. По Правде говоря, Аннес только смотрел, а огонь зажгли парни постарше; он лишь бросил в костер гнилую жердь, которую нашел на краю канавы. Какой-то старик начал их ругать: они, мол, хотят поджечь дома — вроде красных, тем только бы все ломать и крушить.
В декабре темнеет рано, а в темноте на улице делать нечего. Парни устроили складчину, чтобы пойти в кино, Аннес зашагал домой. Он сегодня хорошо помнил предостережение матери.
Дома Аннес стал ждать отца. Отец работал в Нымме, там строилось здание детского очага. Летом они всей семьей ходили на Мустамяэ, и отец повел их мимо того места, где работал. Аннесу запомнились высокие Стены из красного кирпича, чернеющие оконные проемы, огромные штабеля кирпичей и досок, угрожающая яма с известью, а также железнодорожная ветка, проложенная от станции прямо к строительству. Теперь этот домище выстроен, только внутри идут какие-то работы, и это просто счастье, что еще не все там закончено. Так мама несколько раз говорила отцу, и тот с нею соглашался. Что мама имела в виду, Аннес понял — то ли потому, что вообще был шустрый парень, как называл его иногда владелец их дома, то ли просто случайно сообразил. Счастье — это работа, вот и все. Когда кончается работа, то и счастья больше нет. Тогда приходится есть только хлеб да картошку, даже салака исчезает со сковороды, а мясо может только во сне присниться. Поэтому Аннес желал, чтобы счастье длилось подольше и чтобы отец всегда ходил на работы в Нымме. Он заговорил об этом с сестрой, но сестра его высмеяла. Сказала, что отец будет работать в Ным-Ме, пока не закончат детский очаг. Никакой дом, даже такая громадина, не может строиться вечно, и он, Аннес, совсем еще несмышленыш, если таких вещей не соображает. Аннес-то понимал, понимал прекрасно; он только мечтал, чтобы все было по-другому. Чтобы у отца была постоянная работа, как у отца Тийи,— тот ходит на завод и летом, и зимой, и хотя он кашляет железной ржавчиной, это не в счет.
Отец пришел с работы позже, чем обычно. Гораздо позже. Аннес заметил, что мама, услышав шаги отца, повеселела. Стала такой, как всегда, или даже еще веселее. Весь день мама была совсем особенная. Она и раньше, когда поджидала отца, делалась серьезной и озабоченной. Например, в субботние вечера, если отцу случалось выпить. Иногда отец добирался домой только к полуночи, а то и на следующее утро, и тогда оказывалось, что он пропил большую часть получки. В субботние вечера мать ждала отца серьезная и озабоченная, но сегодня ведь понедельник. По понедельникам отец никогда так долго не задерживается, как по субботам, хотя случается, что и в понедельник рабочие решают опохмелиться. Но по понедельникам, даже если отца долго нет, мать никогда так не беспокоится.
Сегодня мама была озабоченная совсем по-другому, сегодня она была очень, очень странная.
И мать, и Айно, и он сам узнали шаги отца, хотя никто из них не мог увидеть через дверь, что это идет отец. Когда Аннес однажды сказал Тийе, что узнает шаги отца еще на лестнице, Тийя возразила — что ж тут, мол, удивительного, она тоже никогда не спутает шагов своего отца с чьими-нибудь чужими. Аннес ей не очень-то поверил. Тийя просто хочет показать, если Аннес умеет узнавать отца по шагам, то и она умеет, А может быть, все же это правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62