Отец был совершенно трезв. Не опохмелялся, ничего. Мать не спросила его, где он так долго был. Не стала говорить даже о том, что ужин остывает; у них не было духовки, а не будешь же все время поддерживать огонь в плите. Мама помогла отцу снять кожаную куртку. Залатанная кожаная куртка была совсем изношена, еле держалась, но отец все равно носил ее, как будто ни за что не хотел с ней расстаться. Мать повесила куртку на вешалку и налила в миску воды, чтобы отец мог умыться и привести себя в порядок. И отец не спешил с рассказами, помылся, надел домашнюю сорочку и жилет и сел за стол.
— Поезд пошел все-таки? — спросила мать, ставя на стол миску с подогретыми щами. Из всех кушаний отцу больше всего нравились щи, особенно разогретые, и когда у отца бывала работа, мать часто по субботам варила щи, которые потом несколько дней разогревали. Аннес не особенно любил щи, ему больше нравилась свинина, но ее никогда не удавалось поесть вдоволь. Мясо мама делила всем по кусочку даже в такие времена, когда у отца бывала работа.
— Опоздал на несколько часов.
— Ты, значит, был на вокзале?
— Лучше б я там не был.
Аннес ничего решительно не понимал из разговора родителей, хотя он был смышленый малый и слушал внимательно.
Сестра нашла, что сейчас самое время пустить шпильку:
— Аннес сегодня не ходил в школу. Мать бросила Айно укоризненный взгляд.
— Я не позволила ему идти,— объяснила она отцу. Тут Аннес не выдержал, хотя знал, что отец не терпит, когда дети вмешиваются в разговор взрослых,
Отец в таких случаях всегда повторял, что дети говорят только тогда, когда курица писает, и Аннеса это ставило в тупик: он прекрасно знал, что курица никогда этого не делает. Значит, он не смеет и рот открыть? Но порой ужасно хотелось поговорить, слова сами невольно срывались с языка. Так было и на этот раз.
— Соседская Эльфрида хотела пойти в школу, а солдаты не пропустили.
Указав взглядом на Аннеса, отец заметил:
— Вот, значит, единственный человек, который от восстания выгоду имел.
Аннес сообразил, что отец подшучивает над ним с какой-то особенной задней мыслью; отец часто говорил обиняком, так, что слова означали что-то совсем другое, чем обычно. Аннес и сейчас ничего не понял. Чтобы не остаться совсем дурачком, он решил повторить то, что услышал от Рихи:
— Теперь начнут людей расстреливать. Отец и мать переглянулись. Мать вздохнула:
— Как подумаешь, страшно делается. Отец налил себе щей.
Долгого разговора не получилось. Отец, правда, говорил, но не о том, чего ждал Аннес. Только когда Аннес лег в постель и глаза его стали слипаться, у родителей зашла речь о восстании. Сперва их слова не доходили до Аннеса, он был уже совсем сонный. Но вот отец сказал, что на вокзале в течение двух часов шел настоящий бой. У Аннеса сразу сон пропал. Он сделал вид, что спит, не открывал глаз и лежал тихо, хотя на языке вертелось множество вопросов, а в голове мелькали тысячи мыслей. Но попробуй он только подать голос — ему ничего больше не удастся услышать. Отец прикрикнет на него, велит спать и ничего больше не станет рассказывать. Отец часто говорил, что не всякие речи — для детских ушей. Пусть он, Аннес, сперва вырастет, а потом и слушает разговор взрослых. И тогда ему никто не запретит говорить, тогда он и должен будет говорить, если в черепушке хоть что-нибудь есть. А сейчас, притаившись как мышь и прислушиваясь к словам родителей, Аннес узнал, что вначале большевики захватили Балтийский вокзал и оказались сильнее конной полиции: конные полицейские прискакали, чтобы вокзал назад, но их прогнали, и только войскам удалось с большим трудом справиться с отрядом повстанцев. Отец несколько раз назвал имя Анвельта оно было Аннесу немного знакомо. Об Анвельте отец и другие рабочие говорили и раньше, но Аннес забыл, кто такой этот Анвельт. Теперь Аннсс не смог удержаться и спросил:
— Анвельт — это вожак у красных?
Больше Аннес ничего не услышал. Ему приказали молчать и спать, он так и не узнал, был ли Анвельт вожаком повстанцев или нет. Наверно, все-таки был.
На другой день Аннес пошел в школу. Бунт кончился, а если бунта нет, надо идти в школу, дома оставаться не позволяют. Даже в дождь и метель. Аннес еще ни разу не прогуливал уроков, хотя иногда ужасно хотелось. По крайней мере, чтобы испытать — такой ли он смелый, как Рихи; тот не боится ни прогулов, ни вообще ничего на свете. И все же из Аннеса прогульщика не получалось, даже тогда, когда он с вечера тайком решал вместо школы убежать в гавань; там ведь во сто раз интереснее, чем в школе, почти так же интересно, как в кино, а кино — это замечательная штука. Не выполнив своего решения, Аннес оправдывал это тем, что у него нет причины прогуливать, уроки выучены, да у них в классе еще никто и не прогуливает. Но в глубине души Аниес сознавал, что он просто трус, и больше ничего.
В школе тоже говорили о бунте. О нем говорил, придя к ним в класс, директор школы. Он сказал, что вчера над Эстонской республикой нависла страшная опасность и только благодаря мужеству эстонского народа и доблести его полиции и армии удалось совладать с врагами. Эти враги, засланные с востока в Эстонию вражеские агенты, готовились под покровом ночи удушить нашу кровью завоеванную свободу. Но сейчас снова воцарилось спокойствие, и эстонский народ может по-прежнему жить свободным. Аннес надеялся, что директор школы, обычно проводивший у них утреннюю молитву и умевший играть на фисгармонии, расскажет и о Балтийском вокзале и Анвельте, но об этом речи не было. У Аннеса возникло впечатление, что отец знает о бунте больше, чем директор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62