Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.
— Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?
Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.
На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:
— Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?
Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:
— Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.
Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен. Юрвен побагровел.
— Бюро встало на другую точку зрения.— Он почти кричал.— Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?
— Да, встречалась.
— С какой иелью?
На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.
Юрвен добавил:
— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора. Говорю с вами в интересах партии, Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет. И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.
— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен.— Демократический централизм признаете?
— Отвечайте,— посоветовал перзый секретарь, Юрвен насмешливо проронил:
— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас ин« тересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.
После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу,— но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать. Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!
На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.
Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:
— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.
Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал ч даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пэйти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту,— сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел) — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали. Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75