Роберт был невероятно безучастен, а она сама тоже не нашла никакого разумного совета. Я поверил ее словам тогда, верю и сейчас. Я сам в те страшные, тягостные дни едва ли был бы разумнее и энергичнее. В течение двух-трех недель было схвачено большинство коммунистов, оставленных партией в подполье для организации народного сопротивления. Я уже знал об этом, когда Анна рассказывала мне о Роберте. Мой друг, оставшись один и утратив связи, оказался в еще худшем положении. Ему бы уехать из Таллина, уехать куда-нибудь, где его не знали! Или хотя бы попытаться это сделать. Так я тогда подумал. Сказал и Анне, но она ничего на это не ответила. Только добавила, что на двенадцатый день за Робертом пришли. С тех пор она своего мужа больше не видела.
А Роберт так и не увидел свою дочь, подумал я.
Передачи для Роберта принимали. И письма. По словам Анны, сделали все возможное, добиваясь его освобождения, безрезультатно: то, что Роберт был членом партии и воевал в истребительном батальоне, было установлено. Анна считала, что он и не старался это скрыть. Мне это кажемся вполне вероятным. Роберт не умел хитрить. Он был безгранично честен и смел. Да й опыта у него не было,— как вести себя в полиции, перед гитлеровскими следователями.
Анна подчеркнула, что на Роберта донесли. Человек, которого он накануне видел на улице. Роберт, хотя и был бездеятелен и вял, все же через несколько дней заявил, что должен пойти по делу. Куда, он не сказал. Они, близкие, его отговаривали выходить на улицу, потому что во время оккупации было ужас сколько доносов. Каждую ночь арестовывали десятки и сотни людей, особенно вначале. Но Роберт не послушал ни ее, Анну, ни своих сестер. Вернувшись, он рассказал, что встретил на Пярнуском шоссе одного своего Сотрудника по наркомату, некоего Теннуса или Кеннус. Тот знал, что Роберт коммунист и что он вступил в истребительный батальон. Так якобы говорил Роберт. Слушая рассказ Анны, я думал о том, что этот Теннус или Кеннус (такой фамилии я не помню, наверное, Анна что-то перепутала) принадлежал к числу людей, старавшихся выдвинуться путем предательства. Такого сорта деятели при всякой власти всплывают на поверхность. Или же это был один из тех, кто выжидал подходящего момента, чтобы снова заковать в цепи трудовой народ, в 1940 году свободно расправивший плечи.
Еще Анна рассказала, что получила от Роберта несколько писем. Что он писал?— спросил я. И можно ли прочесть эти письма? Анна ответила, что там были только стихи, она охотно дала бы мне почитать, но они не сохранились. Она говорила это равнодушно, даже с какой-то досадой.
Мне было неприятно, что Анна так говорит о стихах Роберта. Я все больше убеждался, что Анна не понимала Роберта по-настоящему.
А Роберт Анну?
Когда я снова отбыл на фронт, мы с Анной несколько раз писали друг другу. И вернувшись из Курляндии, я иногда навещал Анну и ее девочку. Но однажды мне сообщили, что Анна арестована.
В эту минуту я словно услышал свой собственный голос: «Если что-нибудь случится...» И потом: «Да нет, ждать ничего не надо».
В тот день со мною говорила младшая сестра Роберта.
А как бы я смотрел в глаза старшей сестре?
Так я думаю теперь. И то, что я слышал свой собственный голос,— тоже, пожалуй, мне представляется только сейчас. В первые послевоенные годы я многое понимал иначе. В то время я никак не допускал, чтобы человек мог быть арестован без всяких оснований. Нет, подобная мысль мне и в голову не приходила. И тех, кто говорил такие вещи, я не раздумывая квалифицировал как людей политически неграмотных. Как мелкобуржуазных плакальщиков по классовым врагам. Или даже как врагов. И тогда, в тот день ранней весной 1947 года, я был во всем этом настолько убежден, что спросил резко:
— Что она сделала?
— Носила еду своему брату. Я спросил еще резче:
— Ее брат был бандит?
Когда сейчас, через много лет, я пытаюсь во всем разобраться, мне кажется, будто я Анне не совсем доверял. Несмотря на то (будем откровенны), что она мне нравилась. Было в ней что-то привлекательное. Но я уже об этом говорил. Если бы между нами не стояла память о Роберте... Действительно, Анна мне нравилась. Но где-то в подсознании сохранялась настороженность. Анна была дочь состоятельных родителей, и уже это одно что-нибудь да значило... Нет, не совсем так. Я никогда не питал недоверия ко всем зажиточным и богатым. Но если кого-то подозревали в контрреволюционной деятельности и выяснялось, что он из буржуазной среды, то обвинение уже заранее казалось гораздо более обоснованным. Еще больше, чем происхождение Анны, смущал меня ее отказ эвакуироваться в тыл в начале войны. Немцев ждет, подумал я и сказал то же самое Роберту. Он отозвался встречным вопросом: разве каждый, кто остается в Эстонии,— враг? Нет, даже тогда, когда я с головы до ног был исполнен революционной бдительности, я так не думал. Однако, если говорить об Анне, тут все получалось одно к одному: у родителей было торговое дело и связи, она не захотела эвакуироваться и, наконец, почему она мне не рассказала о своем брате? Нет, нет, это уже глупость — почему она должна была говорить мне о своем брате и его делах? Разве я рассказывал ей о своих родственниках? Мы вспоминали Роберта, беседовали о том о сем, иногда я делился с ней фронтовыми воспоминаниями, она слушала и улыбалась. И в конце концов — разве арестовывают только за то, что человек носил еду своему брату? Это, наверное, и был главный довод, заставивший меня предположить, что ее брат был бандит.
Младшая сестра Роберта посмотрела на меня с изумлением и спросила:
— Вы уже знаете, что случилось с Анной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98