Богадельни, где в покое доживают свой
век старики? Убежища для прокаженных, в которых те ограждены от мира? Приют, где нищим не отказано в куске хлеба? Или же странноприимные дома, где отдыхают путни-ки? Скажи, какая на мне вина?
— Я тоже не щажу себя, святейший. Что ж я тебя-то бу-ду щадить? Говори, в чем дело.
— Я... я велел убить Мардпета. Царь облегченно вздохнул. Привыкший к неудачам, он не удивился бы, провались его расчеты. Напротив, странно, что все вышло по задуманному. Да простит господь Мардпе-ту грехи. И да не слишком тяжела будет земля на- его могиле.
— Но мною пролита кровь безвинного,— с горечью продолжал католикос. — Я поздно это понял. Сам Мардпет не додумался бы до такого. Это твоя мысль, царь. Ты подстроил случившееся. Чтобы обагрить мои руки кровью. Чтобы очернить меня... Чтобы не осталось ни единого имени, кроме твоего, ни единого авторитета. Зачем? Кому это нужно, царь?
— Стране.
— А я? А о чем же денно и нощно пекся я? Разве не о стране?
— Нерсес! За время нашей вражды я полюбил тебя еще больше. — Царь положил голову на могучее плечо двоюродного брата и уткнулся лицом в складки его одежды. — Мы с тобою одной крови. Замешены на одном тесте...
И к чему осуждать Нерсеса, если на его месте я поступил бы точно так же: с головой окунулся бы в дела, отстаивал бы свою выгоду и постарался заполучить настоящую, подлинную власть. Нет, я не возьму грех на душу, не скажу, что Нерсес радел о благе ближнего, побуждаемый своекорыстием. Цели у царя и католикоса общие — независимость и преуспеяние этой злосчастной и раздробленной страны,— разве что разнятся пути к их достижению.
Если б они объединились... Если бы объединились!
— Двоих многовато, святейший. Много, слишком много. — Царь распрямился, отошел на шаг и проговорил неожиданно сухо, как противник противнику. — Это дорого обойдется стране. Двоих ей не выдержать.
— Прощай, царь. Наши дороги никогда уже, вероятно, не пересекутся. Обагрив руки кровью, я не вправе быть пастырем. Прощай.
Но почему же у царя кошки на душе скребут, если сбылось то, о чем он мечтал. На место Нерсеса он возведет слабого и безвольного епископа, покорного исполнителя царской воли. С корнем вырвет ростки опасных для престола поползновений, семена которых заронил в армянскую почву двоюродный брат. Может, потому он и грустит, что Нер-сес — его двоюродный брат? Едва ли. Хотя, конечно, это обстоятельство тоже немаловажно. Скорее всего и более всего он грустит потому, что расстается с человеком щедро одаренным, и несущественно — друг то или враг, Меружан Ар-цруни или католикос Нерсес. Воинов хватает везде, даже воинов доблестных и храбрых, а вот талантливых людей перечтешь по пальцам. И еще неизвестно, кто именно стране
нужнее.
— Во всяком случае, я оценил твою хитрость,— вдруг улыбнулся Нерсес, повторяя слова, сказанные им много лет назад, по возвращении из Кесарии. — Коварный твой замысел.
— Я тоже полагаю, что человеку с окровавленными руками нельзя быть пастырем., — по-прежнему сухо сказал царь, принимая отставку католикоса.
— А государем ? — усмехнулся Нерсес.
— К несчастью, можно,— коротко ответил царь. Нерсес повернулся и, высоко подняв факел, медленно двинулся по усыпанной мертвыми листьями дорожке.
Может, окликнуть его? Может, не допускать, чтобы потерь становилось изо дня в день все больше? Может, в этих потерях повинен он сам, а не век? Ведь сколько несправедливостей содеяно от имени времени, сколько людей сотворили из времени щит и прячутся за ним.
Он понял, что думает в эту минуту только о себе. Хотя был уверен, что и этот его шаг правилен. Знал это, наверное, уже с той поры, когда решил, что рукоположение армянских католикосов более не будет происходить в Кесарии. Надо по-ребячьи радоваться, плясать и прыгать от восторга, поскольку расчеты оказались точны, поскольку одной стрелой он поразил двух птиц — главного советника и первосвя-
щенника. Но, забыв обо всем этом, он думает только о себе. Страшится одиночества... Каждая потеря раздвигает границы одиночества, углубляет бездну одиночества.
И ему почудилось, будто из этой бездны донесся вдруг его чужой неприятный голос:
— Нерсес!
Крохотная точка огня остановилась вдалеке и выжидающе повисла во тьме.
И тот же чужой неприятный голос бросил во тьму бессмысленный вопрос:
— Зачем тебе это? И правда — зачем?
Ну хотя бы просто так — зачем?
— Армянская церковь должна быть сильной. Очень сильной, — послышались из непроглядной темноты слова, звучавшие, казалось бы, из уст не живого человека, но призрака. — Это тоже нужно стране. Если в один злосчастный день армянское царство падет, на этой земле хоть что-нибудь да останется. Останется церковь, почитаемая и любимая народом.
— Рано, святейший, хоронишь армянское царство,— прорычал царь грустным и одиноким львом. — Рано все вы смирились с этой мыслью. Рано опустили руки. Потому-то, Нерсес, я и смещаю тебя.
Видневшаяся вдалеке яркая точка двинулась вперед и мало-помалу пошла на убыль; чуть погодя ее поглотила тьма.Царь облегченно вздохнул. Все стало на свои места. Все вопросы обрели ясность и самоочевидность. Теперь-то он уже сполна постиг и оборонил свою правду. Сказал «нет» могильщикам армянского царства. Вырвал лопаты из их рук. Выгнал вон воплениц. И главных, и подпевал. И остался единственным верующим. Одиноким не только в жизни, но и в вере.
Он был замечательным воином и придворным. Так решительно бросался в сечу, что вражеские стрелы робели и огибали его. Поле брани было его отрадой, стихией и страстью. Заметив яростный его взгляд, встретившись с пылающими его очами, перс и византиец тотчас понимали, что на сей раз удача изменила и что у них нет иного выхода, кроме как принять смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148