..
Олимпия смолкла. Ее и Парандзем разделяло ложе. Обессиленная, поднялась, присела на краешек постели и стала ждать. Глупая Парандзем, глупая, глупая! Страшно глупая. Ей неведомо, что значит наскучить самой себе. Презирать себя и быть себе чужой. Это последнее потрясение — чудовищное потрясение — окончательно лишило Олимпию возможности одолеть отчуждение. Ею завладело полное, беспредельное равнодушие. Скорей бы это произошло, скорей, скорей! Или сюда, или туда. Но не этот холодный, мрачный промежуток.
Откуда ни возьмись появилась Ормиздухт. Зайдя к Парандзем, она узнала, что та в покоях Олимпии, и решила, воспользовавшись поводом, хоть раз посетить царицу. В конце концов, приличия полагается соблюдать. Извольте, хитрая Парандзем смекнула-таки это, и ей, считавшей себя умной, до сих пор не пришла в голову такая, в сущности, простая вещь.
— И мне тоже не спится,— сказала она и, ничего не подозревая, села на диван.
Боль в желудке усилилась, но Олимпия невероятным напряжением воли не выдала этого. Затаив дыхание, без кровинки в лице, Парандзем следила за ней. Почуяв что-то недоброе, Ормиздухт вопросительно переводила взгляд с одной соперницы на другую.
— Повтори свои слова, Парандзем,— едва складывая звуки, произнесла Олимпия. Голос изменил ей, и Парандзем скорее угадала, нежели расслышала последнее ее желание. — Скажи, что царь не понял, кто подарил бы ему истинную любовь...
— Он не разглядел, что в тебе сокрыто, — взволнованно вымолвила Парандзем.
Колени Олимпии на мгновение согнулись и приподнялись, тело неестественно вытянулось, губы искривились, изо рта вырвался хрип, она непроизвольно попыталась встать на ноги, но не смогла, не успела этого сделать. Бездыханно упала на пол.
Ормиздухт вскрикнула и вскочила с дивана. Потрясенно смотрела то на мертвую Олимпию, то на застывшую Парандзем. Тотчас обо всем догадалась. Попятилась, прислонилась к стене, с трудом сглотнула слюну и невесть почему принялась отрицательно мотать головой.
— Ты права, Парандзем, ты права, — шептала она, объятая ужасом. — Ты рождена этой землей. Окажись ты в Персии, я была бы сильнее. Я уеду, царица, сейчас же, сию же минуту. На родину, в Тизбон... Я не буду тебе соперницей. Я уеду, уеду...
Она осторожно, не отводя от Парандзем взгляда, сделала несколько шагов, сторонкой, держась подальше. Но страх заставил ее позабыть и о достоинстве, и о подобающей осанке, и она опрометью выбежала из комнаты.
Парандзем сидела недвижимо, как изваяние. Лицо ничего не выражало: ни боли, ни радости, ни даже безразличия. Ее взгляд сам собою остановился на короне, упавшей с головы Олимпии и валявшейся на полу. Это встряхнуло
Парандзем и вывело из оцепенения. Она медленно приблизилась к короне, подняла ее, взглянула напоследок на умиротворенное лицо Олимпии, потом погасила один за другим светильники и вышла.
Она медленно проходила по длинным коридорам, казавшимся во тьме и вовсе бесконечными. Миновала добрый десяток дверей, миновала глубокую тишину дворца, увлекая за собою лишь слабый шорох собственных одежд. Вошла
в тронный зал, на миг, покуда глаза не привыкли к темноте, приостановилась у дверей, затем внимательно огляделась, словно очутилась здесь впервые.
Ничуть не волнуясь, с холодком во взгляде, она неспешно водрузила корону на голову и торжественной поступью, уверенная, что в ночной этот час не нужно стыдиться тайных и даже зазорных мыслей, а нужно быть до конца с собою искренней, направилась к трону.
Села и припомнила ощущения, связанные у нее с этим исполинским креслом. Словно припомнила давно забытую мелодию. Опять замерла, застыла, вперив взгляд в пространство. Немного погодя по щекам у нее потекли слезы, обильные и беззвучные, слезы горя и отрады. И она шепнула во мраке:
— Спасибо, Гнел...
Глава двадцать восьмая
Шапух прислал царю грамоту и пригласил его со спарапе-том Васаком в Тизбон — мириться. Кое-кто из недалеких на-хараров, возлагавших на перемирие большие надежды, обрадовался приглашению.
А царя оно взбесило. Он как с цепи сорвался и готов был выместить злобу даже на самых испытанных своих людях. Все во дворце ходили на цыпочках и старались не попадаться ему на глаза.
Он не желал никого принимать, но и покинуть тронный зал тоже отказывался. Ничего не брал в рот и, как зверь в клетке, день-деньской вышагивал из угла в угол.Ай да шах, ай да старая акула! Ему, видите ли, хочется, не ударив палец о палец, без хлопот и забот, не утруждая себя, устроить пир и на даровщинку украсить стол двумя армянами — и какими армянами! Нет, это не жизнь! То ли дело прежние времена. Когда обе воюющие стороны выбивались из сил, а исход битвы оставался неясным, враждующие цари сами сходились в единоборстве. Как благородны, честны и наивны были предки! А нынче расставляют друг дружке западни, чтобы заполучить жертву готовенькой, и побеждает тот, кто подлее и коварней. Слепому ясно: царю со спарапетом вовек не вернуться из Тизбона. Их мигом растерзают, подадут на пиршественный стол, и поминай как
звали! Это верно, война обескровила Армению, расчленила ее и расшатала целостность страны, однако и Персии она обходится недешево. Слабая сторона дышит на ладан, но и сильная не убереглась от ран. Подчас, кстати сказать, тяжких и глубоких.
Шапух побаивается решительного сражения, которое придется дать под Аршакаваном, где недавно достроили-таки крепостную стену. Что до царя, то ответ на вопрос — быть или не быть? — он получит только по окончании решительной этой битвы.
Скрепя сердце он отправил Шапуху в покаянных тонах выдержанное послание, а также — в знак примирения — дары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148