По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство. Сведение счетов, которому нет оправдания, — вот что это такое. К последним схваткам на поле брани его также толкнули собственные интересы. Он давал бой не врагам страны, но врагам своей особы. А коль скоро враг становится твоим личным врагом — и только, значит, тебе нечего больше делать на престоле. Собирай манатки, прощайся со всеми (и заодно с собою) и ступай себе подобру-поздорову куда глаза глядят. Целей уже нет. И замыслов тоже. Все исчерпано и растрачено. Противопоставить этому царь и спарапет могут разве что безраздельную преданность, слепую веру и самозабвенную храбрость. Но не рядовые же они ратники, чтобы лишь тем и довольствоваться. Нужно прямо смотреть правде в глаза и во имя славного своего прошлого признать — их час пробил. Нужны свежие силы, способные породить новые идеи, указать путь. Плохо ли, хорошо ли, они — царь и спарапет — прошли свою дорогу до конца, и теперь их несостоятельность не принесет ничего, кроме вреда.
Может, прав был Гнел — человек должен знать, когда ему надлежит уйти, и найти в себе мужество вовремя уступить поприще другим? Уйти и умереть в укромном местечке, подобно старым, больным слонам, потому что смерть исполинов выдает тщету бытия и устрашает всякую живую тварь.
Нам не привелось вкусить сладость славы и власти. Мы трудились денно и нощно, не ведая сна и роздыха, не зная радости и утех, на нашу долю выпали одни только страдания да муки. Так чего ж нам глядеть вспять, что мы, собственно говоря, там, позади, оставили?
Пап, который бежал и укрылся в Византии, теперь уже взрослый юноша. Дай бог, чтобы мой урок не прошел для него даром, пусть он взойдет на престол не с пустыми руками и душой, но поставив перед собой цель. Ну а Мушег человек вполне здравомыслящий, он избавился от безрассудства юности. Дай бог, спарапет, чтобы он унаследовал твою отвагу и дар, и пусть оба они — Пап и Мушег — станут достойными нашими преемниками. Неужели нам не воздастся за наши страдания и муки, хотя бы в лице наших с тобой сыновей? Эти муки так велики, что сами порождают необходимость и неминуемость воздаяния. И наши дети, пусть они даже мало на что способны, просто вынуждены превзойти себя и по логике, как раз и проистекающей из моих и твоих страданий, воздать своим... чуть было не обмолвился, чуть не сказал — несчастным родителям. Но разве мы с тобой несчастны? Если уж начистоту, то мы прожили счастливую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148