Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя: Арша-а-ак!
— Ну так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
Вновь со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь, и несколько тюремщиков вкатили на низенькой тележке здоровенную бадью, над которой клубился пар. Едва тюремщики вышли, Драстамат поднялся, сочтя, что время, отведенное на излияния чувств, исчерпано. Поднялся и начал раздевать царя. Царь не издал ни звука — пусть сенекапет поступает по собственному усмотрению. Драстамат взял его за руку и повел к бадье. Аршак тотчас понял, что от него требуется. Покорно полез в воду, но тут же вскрикнул:
— Горячо! Ошпарюсь...
Драстамат не обратил на эти слова ни малейшего внимания и деловито принялся мыть царя. Аршак раз за разом порывался выскочить, но сенекапет по-отечески терпеливо удерживал упрямца господина.
— Да ты что?! — в голос кричал Аршак.— Мыло в глаз попало! В уши хоть не лей, в уши!
— Потерпи, царь, — утихомиривал его Драстамат. — Сейчас мы с этим покончим. Еще кувшин, и все. Один только кувшин. Ей-богу. Только один.
— Врешь ты все. Не знаю я, что ли? Совестно, Драстамат! Никогда больше не поверю! Пусти, ты что?!
Выбравшись из бадьи, он еще долго ворчал по-стариковски и воротил нос от Драстамата. Обиделся, видеть не хотел. Сенекапет закутал его в широкую простыню, вытер полотенцем голову, а затем одел в новое, чистое платье.
Аршак почувствовал себя наново рожденным. Тело обрело лёгкость и парило в воздухе. Дыхание стало мерным и глубоким, кровь пробудилась от спячки. Одежда не была уже тяжкой ношей. Мысль работала до боли отчетливо. Истина обнажилась. Эта темница — ад. Эти оковы чужды мне и непонятны. Крепость Анхуш находится в Хужастане, по дороге в Тизбон. Этот бесформенный глиняный сосуд — мой. И эта медная посудина, которая вечно пуста, — тоже. Передо мной спарапет Васак, с него содрали кожу и набили соломой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148