Нерсес побледнел и испугался. По-настоящему испугался. Что-то неотвязное, неутихающее внутри так и билось, так и толкало его на безумие — сейчас, сию минуту сбросить рясу, ногой ударить в эту дьявольски искусительную дверь, распахнуть ее, ворваться, выхватить у кого попало меч или саблю и ринуться в бой. Он сам же отомстит себе за свои лишения, за притворную жизнь, за насильничанье над собой, а главное — он покажет всем этим соплякам, что значит умение обращаться с клинком: как приручают клинок, как обласкивают, заговаривают, нашептывая тайные, единственные слова, как заключают с ним нерасторжимый союз и, сливаясь в одно, рука об руку побеждают. Трепыхайтесь, вопите от воодушевления, почему б не вопить, если нет среди вас самого сильного, самого опасного из ваших противников. А ведь скорее огорчиться б вам, скорей горевать бы. Кошка сгинула, на арене — мыши. У мышей веселье, у мышей праздник! Вот так история, Нерсес! До чего ж ты дошел? Тебе ли было превращаться в самого святого, самого благочестивого армянина?
Но слава всевышнему, тысяча псалмов ему в восхваление, что у Нерсеса в эту минуту оказался спасительный выход. Неотложное дело ожидало его.. И, без сомнения, дело великой важности. В его руках находилась сейчас судьба страны. В его руках и в руках царя. Но иметь ей двух хозяев и далее — невозможно. Сегодня кто-то из них двоих заберет ее полностью в свои руки — либо царь, либо он, духовный владыка армян. Благословение вам, мои былые друзья и противники, деритесь без меня, упивайтесь боем, добром поминайте меня многогрешного, я же сегодня всю накопленную силу и твердость истрачу в другом поединке — с царем! А все-таки... А все-таки, будь он свободен в эту минуту, не скован великим долгом, нашел бы он в себе силы плюнуть на все и смело, как подобает истинному мужчине, вернуться к своему «я», к своей прежней святыне ? Ему стало
грустно, очень и очень грустно от мысли, что нет, скорее всего не нашел бы... И, уповая на эту безвредную грусть, защитив себя ею, как броней, и утешившись, он улыбнулся спокойно и вступил во дворец.
Известившись, что в тронном зале его ожидает Нерсес, царь смешался, как ребенок, и, подобрав полы белой одежды, из галереи, где он расспрашивал азарапета Вараза Гнуни о податных сборах, поспешно устремился во дворец. Хоть он и знал, конечно, о возвращении католикоса в Армению и даже сам выслал нескольких нахараров, чтобы встречали его на границе, у Львиной горы, а все же весть эта сейчас застигла его врасплох. Тем более что Нерсес объявился без свиты, без приличествующей случаю церемонии. Кто же этот первосвященник, вернувшийся из Кесарии? Что он за человек и как себя поведет? Узнает ли царь в новоявленном армянском католикосе своего двоюродного брата Нерсеса? Припомнит ли, почувствует в нем родное? И отчего это он не может сдержать шаг, не может справиться с охватившим его волнением? Оттого ли, что ему не терпится найти ответ на свои вопросы, или просто оттого, что он стосковался по брату, что ему хочется увидеть его, прижать к груди? Нерсеса он всегда любил, и пускай тот знает, пусть помнит об этом, на носу пусть зарубит. Не будь царя, так ему бы всю жизнь оставаться обыкновенным воином и придворным, которому приказывали бы, гоняли туда-сюда, кому как вздумается помыкали бы. Но разве царь допустил бы, стерпел бы такое? Чтоб на глазах у него унижали дорогого ему человека? Разве не ясно было, что я выделю тебя и возвышу, что посажу тебя, как равного, рядом с собою? Да и что тут удивительного, Нерсес? Ведь и ты на моем месте сделал бы то же самое. Признайся, сделал бы? Нет, признайся, прошу тебя! Сделал бы! Ну конечно! Я же хорошо тебя знаю. Знаю твое благородство и широту.
И он успокоился, ответив себе за Нерсеса. Я испытывал бы вечную благодарность к тебе. Что бы ни задумал ты, что бы ни сделал, пусть даже противное моим убеждениям, я не чинил бы тебе препятствий, не подставлял бы ноги. Не католикос ты, Нерсес, как и я не царь, — ведь помимо этих громких высокопарных титулов существует еще и голос крови, общность вида, узы родства. Ну, порезал ты, скажем, палец или занозил ногу — у кого заболит душа? У меня, конечно.
У кого же еще? А если со мной что случится, то и ты точно так же лишишься сна и покоя, исстрадаешься за меня. Сейчас, Нерсес, сейчас, потерпи минутку... Сейчас мы наглядимся, нарадуемся друг на друга. Быстрее не могу, и так уже запыхался. Сейчас, сейчас!
Дверь приемной была открыта, и еще издали он завидел широкоплечую внушительную фигуру брата. Он отметил про себя, что Нерсесу явно идет его длинное черное одеяние, и почувствовал от этого какое-то смутное беспокойство. Он замедлил шаг и, тихонько, бесшумно ступая по ковру, дошел уже до двери, но тут что-то словно остановило его. Войти не решился, отпрянул в сторону, всем телом прижался к стене, перевел дыхание и, набравшись твердости, подчеркнуто бодро, широко раскинув руки, вошел в приемную.
— А, святейший! Рад твоему возвращению. Ну как дела? Что говорят о нас в Кесарии ? Впрочем, чем меньше говорят, чем реже вспоминают, тем лучше. Какие новости?
— Самая главная новость — твои недавние действия, — взорвался с первого же слова Нерсес. — Что за безрассудство? Что за ребячество? Неужели ты не знаешь, что нельзя доверяться черни, нельзя давать в руки ей силу?
Царь теперь только осознал, что они даже не обнялись, даже не поздоровались друг с другом по-человечески. Это вовсе, однако,, не обескуражило и не разочаровало его. Именно такого и следовало ожидать. Аршакаван не мог не вызвать ярости у святейшего.
Он распахнул двустворчатую золоченую дверь тронного зала и легким наклоном головы пригласил католикоса войти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148