Они вырастили спасенных Тачата и Шаваспа, отдали им в жены своих дочерей, и таким образом роды Рштуни и Арцруни с годами вновь умножились и обрели силу.
Обо всем этом Нерсес был осведомлен, и потому он обычно старался избегать этого человека. Судя по давности событий, выходило одно из двух: либо что в те времена Мардпет был слишком уж молод, либо что теперь он невероятно стар. Между тем все вокруг и всегда знали и помнили его именно таким. Возраст его был загадкой, которую никто не мог разгадать. Личность придворного советника, казалось, была окутана таинственной, непроницаемой пеленой, а это внушало невольное к нему уважение и придавало особый вес и влияние. Одно время даже пошли слухи, что вовсе не этот самый Айр-Мардпет навел царя Тирана на жестокую мысль, а другой, из того же рода и с тем же именем. Нашлось немало таких, кто охотно поверил,— ведь всем не давало покоя сознание, что до сих пор среди них как ни в чем не бывало живет и здравствует подлый клеветник и сами же они мирятся с его безнаказанностью. В глубине души сильно сомневаясь в таком объяснении, они тем не менее, ради успокоения совести, сочли удобным принять предположение за истину. Сам Айр-Мардпет оставался единственным человеком, который не отрицал и не подтверждал этих слухов.
Его появление сейчас было полнейшей внезапностью. Мгновение он постоял вдалеке, за колонной, потом быстро пошел по направлению к Нерсесу, но промелькнул мимо него тенью, словно даже не заметил. Потом стал появляться то здесь, то там - в самых различных уголках зала, из которых ни один не связывался с другим: то оказывался возле дверей, то у противоположной стены, то рядом, то где-то в глубине зала... Он шагал сосредоточенно, опустив голову, так,
будто что-то высматривал под ногами. Взгляд его ни разу не обратился к Нерсесу, словно того тут и не было. «Наверно, не увидел», — подумал Нерсес. «Наверно, не заметил», — пытался он убедить себя. И все же что-то необъяснимое, неуловимое выдавало, что Айр-Мардпет заметил его, что уже до прихода знал, кого здесь найдет. Потому-то как раз и пришел и чувствует сейчас, что Нерсес тоже обо всем догадывается, все знает.
«Не увидел, не заметил...» Замысловатые, неожиданные перемещения Мардпета родили у Нерсеса беспокойство и даже страх. Что же это такое? Да к тому же еще в эту невероятную, ну просто дикую минуту, когда в целом мире не сыскать, наверное, человека, не имеющего чем бы прикрыть свою наготу. Даже у самого убогого, самого последнего нищего и у того есть свое рубище, свои лохмотья, а он, Нерсес, внук католикоса Усика, праправнук Григория Просветителя, сын Атанагинеса и сестры царя Тирана Бамбиш, стоит в чем мать родила, ему одному в целом свете нечем прикрыться — старую одежду сожгли, новую не приносят. С ужасом Нерсес подумал, что Мардпет умышленно объявился здесь именно в эту минуту, нарочно выбрал этот нелепый момент его жизни.
Самым диким, самым непостижимым было, однако, то, что Нерсесу стало даже нравиться его положение. Само сознание, что он, такой, как есть сейчас,— один-единственный в мире, что не существует ему подобного, мало-помалу наполняло его гордостью, будило в нем чувство превосходства. Не над другими превосходства, а над собой же. Над собственным прошлым и даже над будущим. В этот чудесный, неповторимый кусочек времени, в короткий этот промежуток между прошлым и будущим он способен был совершить все что угодно — он мог без колебаний убить человека или пожертвовать за другого жизнью, мог обобрать ближнего, а мог и запросто отдать все свое имущество случайному нищему. Он волен был выбирать, он ко всему был готов — оставаться, как прежде, придворным и воином, или же сделаться католикосом, или же бунтарем, разбойником, пьяницей, блудником, отшельником, воплощением добродетели, образцом непогрешимости, целомудрия, гнусным негодяем...
Ну, а коль скоро понадобилось, чтоб непременно католикосом, что ж, он согласен. Коль нужно, станет. Он найдет в себе силы, чтоб переделать эту страну, чтоб посеять в ней повсюду семена человеколюбия, плодами добрых дел, благотворительностью наполнить ее города и села... Счастливое чувство, которое, однако, дано ему ненадолго. С той самой минуты, как совершится выбор и он, Нерсес, станет католикосом, всякая радость и счастье тут же его покинут. Жить надо, держась всегда у порога, царедворец Нерсес, католикос Нерсес; благословенно лишь то мгновение, когда ты на пороге, не дай бог переступить его хоть на шаг...
Внезапно Мардпет возник на самой арене, на устланном коврами невысоком помосте. Возник так, будто из-под земли вырос. Молча сел на краю, подобрал колени, обхватил их руками и уставился взглядом куда-то в пространство. К удивлению своему, Нерсес обнаружил, что у Мардпета очень приятное, очень доброе лицо и голубые, совсем голубые, располагающие к доверию глаза. Нерсес уже едва сдерживался, чтоб не крикнуть, хоть криком привлечь к себе наконец внимание. На лице его проступило жалкое подобие улыбки, и рука вскинулась в неопределенном каком-то жесте в сторону Мардпета — дескать, взгляни же сюда, я здесь, обрати на меня внимание.
— Карают не только за измену, но и за верность, — раздался неожиданно голос Мардпета, не из уст его, казалось бы, исходивший, а из всех углов огромного зала. — Ведь в обоих случаях возникает один и тот же вопрос: а почему изменяет? а почему предан? Именно этим «почему» все и уравнивается. — И Айр-Мардпет, до сих пор не замечавший Нерсеса, теперь наконец взглянул на него, словно впервые увидел, и добавил по-отечески укорительно: — Вот ты, например. Почему ты так предан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148