Вслед за отцом подле нее стал муж — красивый, храбрый, широкоплечий. И она была счастлива своей слабостью, в этой слабости было даже что-то напускное, обворожительное женское лукавство, обманчивая кошачья ласковость. Убежденная, что пропадет без господина, она хотела, чтобы ее непрестанно направляли, подчиняли своей воле, водили за ручку. Под крепкой и надежной мужской дланью она чувствовала себя вдвойне обласканной, вдвойне любимой и обожаемой. И, год за годом играя с собою в прятки, она и сама уверовала в томную эту слабость, свыклась и освоилась с ней. А теперь у нее хотят отнять это драгоценнейшее сокровище, лучшее ее
украшение — пусть не золото и не рубин, а всего-то навсего простенькую яркую стекляшку, да ведь вон как к ней, единственной, прилепилось сердце.
Три дня назад они выехали из алиовитского города За-ришата и по дороге Тигранакерт — Маназкерт — Арташат направились в сторону Шаапивана, чтобы принять участие в праздновании Навасарда.
Гнел заставил Парандзем одеться сообразно случаю, и она безропотно повиновалась воле мужа. Оплела жемчужной нитью волосы, гладко уложенные на макушке наподобие купола и обвивавшие голову тугим выпуклым венком, и водрузила шлем, служивший ей во время длительных путешествий вместо покрывала. Если обыкновенно одеяние облекало весь ее стан, руки и шею, то теперь, как это и приличествовало торжественному поводу, шея, плечи и руки оставались открытыми. Тонкую талию охватывал широкий, в два ряда ушитый жемчугом пояс. Поверх платья была надета короткая шелковая накидка, отороченная зубчатой тесьмой. На шее висело жемчужное ожерелье.
Между тем ей следовало брести босой, простоволосой, с нагой грудью, в изодранной одежде, с проклятиями на устах и непросохшими слезами на лице... Ей следовало вступить в неравный бой с палачами, стучать во все двери, забыть свое происхождение и положение, переполошить страну и, стоя посреди площади, рвать на себе волосы, бить себя в грудь и оглашать воплями все четыре стороны света — молить о пощаде, взывать о помощи... Вот так, по-людски, следовало ей идти. Но не такой разнаряженной-разукрашенной, не такой холодной и надменной, не такой неприступной и невозмутимой.
Дорогу они миновали верхом: Парандзем — на белом коне, Гнел — на гнедом. Белый конь был оседлан не обычным седлом — на подпруге крепилось подобие маленького трона с изножьем и балдахином. Позади, уложив на повозки припасы и шатры, двигалась свита и челядь.
Вдалеке в свете полной луны показались гора Нпат и отливающая серебром лента Арацани. Это означало, что они приблизились к Багавану, от которого рукой подать до Шаапивана.
Еще несколько часов, и они добрались бы до места; ночевать в шатрах не имело смысла. Однако, завидев во мраке очертания Нпата, супруги натянули поводья. Уставшие лошади остановились, и два задумчивых взора устремились к тяжкой громаде горы. Гнел спешился и распорядился разбить шатры.
И вот в роскошном поместительном шатре, съежившись перед светильником — стеклянным сосудом с пылающим в нем маслом, наедине с исполинскими своими тенями, терзались и томились муж и жена.
— Отчего вдруг твое участие в праздновании Навасарда обрело такую важность? — пуще прежнего разгорячилась Парандзем: щеки пламенеют, в неузнаваемом голосе хрипотца, в глазах яд и огонь. — Когда это он приглашал тебя во дворец? Когда это он относился к тебе по-родственному? Он убил твоего отца. Он разлучил тебя с дедом. Он, этот негодяй, этот преступник...
— Ты права, Парандзем, — холодным и безжизненным голосом ответил Гнел. — Но он наш царь. И мы обязаны повиноваться ему, чтобы все знали: он — царь армян.
— Я возвращаюсь... Еду домой...—И она еще крепче прижалась к мужу, еще плотнее прильнула к нему и, оттого что поза была неудобной, еще явственней ощутила опасность. — Не хочу собственноручно отдавать мужа этому убийце... Этим кровожадным палачам... Этой зажравшейся подлой своре...
— Нет, Парандзем. Даже если твои подозрения оправданны, я все равно должен явиться, как требует того порядок. Сопровождаемый женой, свитой и слугами.
— Откуда в тебе это раболепие? — вскочила на ноги Парандзем.— Как тебе удавалось скрыть его от меня? — И, до глубины души оскорбленная, позабыв на мгновение о надвинувшейся опасности, окинула мужа сумрачным взглядом. — Да заметь я его хоть раз, не потерпела бы тебя. И пальцем не позволила бы к себе прикоснуться.
— Я его не люблю. Не уважаю. И не боюсь. Запомни это хорошенько — не боюсь.
Гнел тоже оскорбился. Парандзем тотчас это уловила и чутьем постигла, что если на пороге опасности они .способны обижаться друг на друга, то, стало быть, решили жить, стало быть, не так уже все безнадежно, стало быть... скоро они уложат шатры и воротятся домой.
— Ты не кривишь душою, Гнел? — Голос Парандзем задрожал от радости. — Поклянись мне.
— Клянусь! — Гнел поднялся, нежно обнял жену, ласково заглянул ей в глаза, словно умолял понять его, быть не женой, но другом, единомышленником. И впервые с тех пор, как они отправились в путь, заговорил с жаром и воодушевлением: — Но я обязан его любить. Обязан уважать. Не имею права не доверять ему, когда он приглашает меня вместе отпраздновать Навасард. Обязан его бояться. Не его,
а царя. Каков бы он ни был, умен он или глуп, храбр или труслив, честен или подл. Забудь, кто он. Забудь его имя, лицо, голос. И даже то, что им содеяно... — Затем, точно кровь ударила ему в голову, отпрянул от жены, схватил кувшин, с жадностью, пролив половину воды на себя, напился, утер рукавом рот, принялся, увлекая за собой свою тень, расхаживать по шатру взад и вперед и горячечно восклицать, обращаясь уже не к одной только жене, а к себе самому и ко всему миру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148