Какой корысти ради? Ведь не иначе как есть у тебя корысть. Есть своя выгода, и, стало быть, получается, что преданность твоя небескорыстна, осудительна и постыдна. — Парящий в воздухе голос постепенно сосредоточился рядом, обрел обычное звучание, вернувшись к своему обладателю. — В отвлеченности самая великая сила, Нерсес, в полной отвлеченности. Старайся жить в промежутке — между верностью и изменой. Хотя, признаться, промежуток этот давно заполнен людьми, и свободного места почти не осталось.
Айр-Мардпет встал, теперь уже превратившись из призрачной тени в реального человека, покружился вокруг Нерсеса, потом нагнулся, взял на ладонь остриженную прядь его волос, посмотрел на нее с сожалением.
— Разве можно, чтобы пропали такие дивные волосы? Я сохраню их в драгоценнейшем из моих ларцов. — Сделав шаг к Нерсесу, он зашептал ему на ухо: — Если тебя когда-нибудь охватит грусть, если ты почувствуешь, что тебя душит отчаяние, если сердце твое сожмется сверх меры и потолок твоей кельи покажется тебе чересчур высоким или чересчур низким, ты придешь ко мне, откроешь мой самый драгоценный ларец, посмотришь на эту прядь, и воспоминания, Нерсес, увлекут тебя за собой, унесут далеко, далеко...
Мардпет умолк, спрятал подобранную прядь в карман и исчез также неожиданно, как и появился.
Нерсес со страхом посмотрел на полуотворенную дверь и мысленно взмолился, чтоб поскорей принесли одежду. Пусть черную, пусть желтую, голубую, оранжевую, пусть какого угодно, самого невероятного цвета, но лишь бы скорей, лишь бы скорей! Ощущение полной свободы выбора набухло комом в горле и душило его, в голове теснились великолепные замыслы, и такую он чувствовал сейчас окрылен-ность, такой могучий прилив энергии, любил и ненавидел с такой силой, что сам себе уже становился страшен. А еще и немного скучен. А еще и... слегка противен.
— Ну, Драстамат, что у нас произошло? Что ты видел? Что уразумел?
— Как бы не пожалел ты об этом, царь. Нерсес не из тех, кого легко приручить.
— Кто он мне, скажи?
— Двоюродный брат.
— Кровная родня, значит. Католикос должен быть моим человеком.
— Ты пошел сегодня против себя самого. Усилил сторонников Византии. Вернул престол католикоса потомкам Григория Просветителя. А ведь они не единомышленники с тобой, царь. У Аршака давно уже вошло в привычку, превратилось во внутреннюю потребность каждый шаг свой проверять мнением Драстамата. Он безгранично доверял своему сенека-пету, ценил его ум и проницательность. И если бывало, что Драстамат ошибался в чем-то, проявлял недогадливость, попадал впросак, царь веселел и расцветал от радости, как дитя. Он забывал про свое положение, про свое отличие и гордился, одержав верх в каком-нибудь пустяке. Иногда он даже нарочно поступал противу вероятности, чтобы поставить в тупик своего умницу Драстамата, и ликовал при виде
полнейшей его растерянности, тщетных его попыток разгадать, что к чему.
Сейчас Драстамат был прав: возвращая церковную власть роду Григория Просветителя, царь действительно усиливал сторонников Византии, сам, однако, не разделяя их настроений. Но дело в том, что за последнее время слишком уж подняли голову сторонники Персии. Их растущее влияние не могло не причинять серьезного беспокойства. Надо было, пока не поздно, восстановить равновесие. Ему, царю, постоянно надо было следить, какая чаша на весах перевесила, чтобы немедленно поспеть на подмогу другой...
— Послушай, Драстамат, что дне представилось... Площадь перед дворцом, множество людей, бурлящая, разношерстная толпа, и я где-то посреди этой огромной толпы. Со всех сторон на меня наседают люди, толкают, давят. Я задыхаюсь, я слышу, как трещат мои ребра, и все-таки терплю, держусь на ногах. На лице у меня счастливая глупенькая улыбка. Рядом со мной потерял сознание старик, женщина тут же в толпе с криком и стонами родила мальчика. И все это отчего? Ты понимаешь? Оттого что с минуты на минуту здесь, на площади, покажется царь. Оттого что каждый тянется, рвется хоть на мгновение его увидеть. Я хотел бы быть одним из них, Драстамат. Приподыматься на цыпочках, до боли вытягивая шею и улыбаясь глупой, счастливой улыбкой. Эх, Драстамат, если бы мне дано было знать, что правильно, что неправильно...
Нет, нет, его выбор католикоса правильный. Что ни говори, а есть такие моменты, когда он доверяет только собственному чутью, отродясь живущему в нем инстинкту, вошедшему в кровь всех Аршакуни, которым суждено из поколения в поколение зубами удерживать царство, выскакивать из ловушек и вместо наслаждения полнотой своей власти испытывать горечь ее утраты. Нерсес великолепно выглядит, заразительно говорит, люди поверят его слову, пойдут за ним. Да вспомнить хоть, как свободно, с каким достоинством держался он только что перед ним, Аршаком, какие смелые слова швырял в лицо самому царю, как страстно желал или не желал чего-то, любил или не любил. Сколько силы и красоты было в его сегодняшнем бунте, в отчаянных его мольбах...
Жалко Нерсеса, по-настоящему жалко. Такой человек не заслуживал рясы. Не для участи священника явился на свет. Он способен был своим мечом совершать чудеса, мог вдохнуть жизнь в холодный кусок металла, прославить союз клинка и мощной руки мужчины, в его крови могла заки-
пать и любовь, и ненависть. Он способен был не послушаться здравого смысла, безрассудно свернуть с прямого пути — и трижды благословенно такое безрассудство! — он не из тех был, кто терпеливо дожидается смерти, он кидался бы ей навстречу, искал бы сам с безумной, вызывающе дерзкой отвагой — трижды благословенна такая дерзость, такое безумие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148