Или же собирали яркие полевые цветы, плели венки и украшали ими рога и головы дойных коров.
Для участия в празднике Навасарда к долине Арацани стекалось из различных областей несметное множество народа, потому что, согласно преданию, рай располагался у истоков этой реки. В ее окрестностях били из скал и расщелин многочисленные родники и горячие источники, целебными водами которых пользовали страждущих. Были здесь источники с водой до того горячей, что местные жители даже варили в ней мясо.
В церкви совершалось возглавляемое католикосом богослужение, а вслед за ним начиналось празднество. Улицы и площади заполнялись шутами, прорицателями судьбы и канатоходцами.Огромная толпа собиралась на ристалище. Поначалу устраивалась игра: всадники пытались ударами длинных клюшек забросить в яму лежащий на земле шар. Им мешал приставленный к шару страж. Если шар оказывался в яме, страж менялся.
После игры приступали к скачкам. Подавали знак, и канат, разделяющий ристалище надвое, падал. Конники пересекали ристалище из конца в конец и возвращались.Юноши состязались в беге, в поднятии тяжестей, в борьбе... И перед началом каждого поединка звучали трубы, заглушая ободряющие возгласы зрителей.
Приступая к игре, соревнующиеся обращали взор в сторону устроителя состязаний — чтобы испросить его одобрение или молча сказать: мы боремся в твою честь. По окончании поединка победитель подходил к устроителю или распорядителю за наградой.
Шаапиван был преисполнен доброты. Вся страна дышала добротой, уверенная, что коль скоро настал Новый год, то худые времена миновали и уже не вернутся. И в этой уверенности была мудрая забывчивость, потому что предыдущий Новый год люди встречали с той же самой надеждой.
Куда бежит эта молодая женщина, отчего она простоволоса, отчего платье на ней разодрано, а грудь обнажена, тогда как кругом идут петушиные бои, а другие женщины раз-наряжены в пух и прах, блистают серебряными и золотыми пуговками, украсили лоб и шею нитями жемчугов и янтаря, и отчего на ее лице такая тревога, когда там и сям, мешаясь друг с другом, льются развеселые звуки лютен, бамбиров, труб, барабанов и рожков,— куда же она поспешает в таком смятении ?
Шаапиван... Город подозрений! Царь услыхал, что Парандзем направляется к нему, и, растерявшись, не зная, как быть, метнулся в свои покои, бросился на тахту, укутался собольим покрывалом и... притворился спящим.
Он забыл, ну конечно же он позабыл, ему даже в голову не приходило, что за убийство Гнела придется держать ответ, что у Гнела есть жена и, пуще того, тесть, а не считаться с сюникским князем Андовком, могущественнейшим нахара-ром страны, не считаться с ним невозможно.
И он, не испытывавший к Гнелу ненависти и полагавший его убийство просто очередной мерой во имя безопасности страны, какой, скажем, было бы строительство новой стены или усиление границ крепостями и войском, — с этой самой минуты он возненавидел Гнела, потому что понял: хлопот теперь не оберешься.
А ведь тот обязан был умереть, умереть тишком-молчком, никому не доставляя неприятностей, не давая почувствовать, что его больше нет, и не напоминая государю о том, что он сын его брата. Гнел ни в коем разе не имел права на собственное имя, жену, семью, тестя, на связанные с ним воспоминания, события, места... Все относящееся к благу страны должно было подчиниться этой сверхлогике. А он тащит за собой жену, потом того гляди потащит тестя, потом еще бог весть кого. И убийство обрастет грязью, начнет отдавать запашком истлевшего, разложившегося тела, утратит первоначальный смысл, станет гнусной и пошлой драчкой из-за трона. А царь прослывет убийцей.
Поди растолкуй, что ты никого не хотел убивать, что тебе курицу и ту не зарезать, что убить этого человека для тебя, по сути дела, все равно как пронзить стрелою или копьем безымянного и безликого врага на поле брани. Неужели у врага есть жизнь, прошлое, жена, дети, радостные и безотрадные дни? Появись у врага все это, и у тебя уже не под-
нимется на него рука. Будь Гнел сыном царева брата, мужем Парандзем, зятем Андовка, царя, разумеется, следовало бы счесть убийцей. Но ведь это — враг, идущий на тебя войной, безликий и безымянный, он посягает на твой трон — и не ради страны, а из тщеславия, посягает, не имея за душой ни цели, ни замыслов, бездумно, слепо, наобум, вдохновляемый и увлекаемый собственным бегом, наплевав на того, кто ценою жизни, не ведая ни сна, ни покоя, насилу сводя концы с концами, едва удерживает страну в узде; она ускользает у него из рук — он хватает ее зубами, вырывается из зубов — он, изловчившись, подпирает ее головой, валится с головы — он в последний . миг успевает-таки уцепиться за нее пальцами...
Нет, не может он простить ни Гнела, ни всех прочих, кто низвел это убийство на землю, приравнял к пошловатым дворцовым козням. Придал смерти молодого сепуха сугубо житейский оттенок. Подогнал под обычную логику. Вот почему он не в состоянии теперь держать ответ, у него нет хоть какого ни на есть оправдания, он беспомощен и беззащитен перед ползучим этим бытом. Выход лишь один — пасть, опуститься до их уровня, рухнуть на ложе, натянуть на голову соболье покрывало и... прикинуться спящим.
Парандзем ворвалась в царские покои, из горла у нее исторгся и тотчас замер крик, ибо в полутемной комнате никого не было. И этот крик, понапрасну исторгнутый, лишился смысла, повис в воздухе и показался искусственным даже ей самой. И, полная до того мгновения решимости и непоколебимой веры в возможность спасти мужа, Парандзем разом обмякла, прислонилась к стене и, кусая пальцы, потихоньку заплакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148