чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван. — Он давно заметил, что каждая его грубость вызывала у изысканно вежливых цахараров, особенно у тех, кто получил греческое воспитание, полнейшее замешательство. Это доставляло ему несказанную радость, и он еще беззастенчивей закусывал удила, что, согласно общепринятому мнению, ни в коем разе не подобало царю. — Поглядите-ка на них! Дороги, видите ли, трудные, горные, видите ли, дороги. Мне-то вы чего жалуетесь? Вы же не мной недовольны, а прародителем Айком, это он надумал обосноваться среди скал да камней. Для дворцовых лестниц мрамор у вас есть, а в Аршакаване стена с палец толщиной. Пнешь — развалится... Знаю, знаю... Пускай обождут,— пуще прежнего взъярился царь, хотя никто не напоминал ему о византийских послах. — Почему продовольствие для Аршакавана не отправляется в срок? Поменьше жрите на дворцовых пирах! Пускай обождут, знаю... Се-некапет, пригласи их.
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом. Потом, когда страна окрепнет... Ты и не подозреваешь, как благовоспитан и обходителен будет тогда царь. Я тебе это обещаю. А пока что мы работаем, сенекапет, делаем дело...»
— Заметно мое волнение? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Все в порядке, царь, — успокоил его Айр-Мардпет.
Как он волновался! Сердце колотилось, точно у какого-нибудь школяра. Почем ему было знать, что горящие щеки и уши выдают его с головой. В сущности, он впервые в жизни лицом к лицу сталкивался с врагом. И в глубине души ему было страшно; ему было страшно, и он не признавался себе в этом. Одеяние, которое он носил месяцами, теперь казалось ему то чересчур широким, то чересчур узким, во всяком случае чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Только бы произвести хорошее впечатление, удачно выдержать это испытание. Жаль, украшений на нем маловато, очень жаль...
Послов было пятеро. Главный из них выступил на шаг вперед и почтительно склонился перед царем. Он и должен был перед ним склониться, куда денешься, порядок есть порядок, но это придало царю сил и уверенности: хозяин здесь он, у него как-никак престол, границы и войска. И теперь его бросило в другую крайность — его, точно малого ребенка, радовала мысль, что, если он очень того пожелает, ему ничего не стоит просто так, беспричинно обезглавить этих византийцев.
— Император шлет привет царю армян и выражает надежду, что может положиться на своего союзника.
И кто ж это говорил? Юнец с едва пробившимися усами, с которым обязан считаться армянский венценосец. Ладно, он и на это пойдет — стерпит, стиснув зубы, и это унижение, только дайте ему спокойно жить: мы — сами по себе, вы — сами по себе. Хочешь, я сам встану и поклонюсь тебе — тебе, годящемуся мне в сыновья; поклонюсь, но с условием: по возвращении ты выскажешь могущественному императору благоприятное обо мне мнение, и он будет милостив к моей стране...
— Заверьте от моего имени императора, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Может, этого недостаточно? Может, надо бесстыдно льстить, не таясь лебезить, откровенно показывать императору свое ничтожество? Но очень уж он юн, этот молодчик, очень уж трясется над своими только-только выросшими усами и бородой, к которым еще не успел привыкнуть. И царю не удалось забыть о собственном возрасте; не о престоле, не о короне — о возрасте. Как тут кланяться, как лебезить?
— Император пожелал приятно тебя удивить, царь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148