— Как ты смеешь, царь! — покраснел католикос. — Как у тебя только язык поворачивается?
— Отвечай, отвечай, нахарар Нерсес! — грубо потребовал царь.— Пусть все слышат.
— Это вопрос сугубо вероисповедный и не касается никого, помимо меня.
— Слыхали? — А кто, собственно, будет слушать, кому это выгодно? — Выходит, зависимость от Византии — не измена, а сугубо вероисповедный вопрос.
— Не принуждай предавать тебя анафеме, — попросил католикос, и царь почувствовал, что тот искренне, словно оказывая милость, избегает крайней меры. И это опять вывело его из себя.
— Вы боитесь своих рабов и слуг больше, чем персов или византийцев, — взорвался царь. — Пускай я стану царем рабов, пускай в моей стране не будет нахараров!
И презрительным движением руки показал всем: вон! Разгневанные и оскорбленные нахарары — волна за волной — покинули тронный зал.
— Запомни же, я не хотел становиться изменником! — донесся до царя голос Меружана Арцруни.
Ну и что ? Здесь, в четырех стенах, не будет никого, один только он. Уже уходят. Вот-вот выйдут последние. Драстамат и тот исчез. И Айр-Мардпета не видать: он ни с кем, он сам по себе. Как же, стар!.. Куда вы? Зачем меня
бросаете? Я ваш. Кровь от крови вашей. Плоть от плоти. Аршака-ванский сброд — он чужд мне. Я боюсь этих людей. Они едят руками. Не забывайте, не забывайте, что вы сами толкнули меня на союз с ними. Не позабудь этого, Нерсес! Горе вам!
Гнел! За решетку их! — голос Гнела. Не дай им уйти из дворца. Не могу. Не надо меня неволить. Не надо правды.За решетку, пока не поздно! Потом пожалеешь.
Знаю. Но не могу. Их... много. Теперь дорог каждый миг. Знай, упустишь этот повод — и ты проиграл.Они нужны мне. Пусть они и враги. Все равно нужны. Как правая и левая рука. Как глаза и уши.
Решайся! Прошу тебя. Заклинаю. Молю на коленях. Целую твои стопы. Либо ты победишь теперь, либо теперь проиграешь.
Ну хоть бы нескольких, а? Всех не могу... Слышишь топот копыт? Торопись! Твои враги уезжают. Прикажи их схватить. Закуй в кандалы. Расправься с ними. Иначе они расправятся потом с тобой. Это закон, на котором стоит мир. Ты что, не знаешь?
Сгинь с глаз моих! Испоганил мне жизнь. Вывернул мне душу. Учти, я отрекусь от своей клятвы. Прибью тебя как собаку.Ты проиграл, царь. Топота копыт уже не слыхать.Приверженцы Персии — направо! Приверженцы Византии — налево!
Ну, так что же случилось, что я натворил, что ты уразумел, Драстамат!
— Ты любишь меня, сенекапет? Меня, а не царя?
Драстамат никогда еще не видел царя в таком состоянии. Тот загнал сенекапета в угол тронного зала, схватил за ворот и нетерпеливо ждал ответа, будто от одного Драстаматова словечка зависела его судьба и счастье страны. Лицо искажено волнением, в маленьких глазах — великая тревога и смятение, выпуклый лоб покрыт холодной испариной. Ему и в голову не приходило, что подобным вопросом может задаться не только он сам, но и другой, кто бы то ни был. В нем внезапно возникла потребность в любви — возникла, переполнила все его существо и начала душить. И теперь с трудом дышалось не Драстамату, которому царь стиснул горло, а самому царю. Как знать, без зазрения совести полагаясь на преимущества царского сана, не ожидал ли он положительного ответа в надежде, что его сомнения рассеются? И поскольку Драстамат был на голову выше, царь смотрел на него снизу вверх, словно умоляя.
Хотя царь и стоил того, чтобы ему искренне, как человеку, посострадали, Драстамат его не пощадил. Разве это вменялось когда-либо в обязанность сенекапету? Будь ему сказано: ты, мол, должен, помимо всего прочего, жалеть царя, он бы, конечно, постарался. Но ведь сказано-то не было. И теперь, когда молодость давно уже позади, Драстамату нелегко добровольно взваливать на свои плечи еще и это бремя. Удивительно лишь одно: почему царь вкладывает столько страсти в такой немудреный вопрос? Тем паче что ответ будет до крайности прост.
— Зачем тебе моя любовь, царь ? — спокойно спросил Драстамат. — Мое призвание, мое дело — искренность и преданность. Ищи любовь у ровни.
— У ровни, говоришь? — рассвирепел царь и сильнее ухватил сенекапета за ворот,— Но у кого же? У кого?
— Ни у кого, царь,— холодно ответил Драстамат. — Если кое-кто из равных и привязан к тебе, причиной тому сугубая корысть. Благо страны тут ни при чем. Любви нужна общность интересов. И не каких-нибудь, а по самому большому счету. На уровне бога или отечества.
И откуда в нем такое самообладание, когда первейший в стране человек, когда сам армянский венценосец грубо загнал его в угол и крепко-накрепко схватил за горло? И как он смеет не говорить слов, которые царю угодно от него услышать? Не понимает он, что ли, этот туполобый дылда, что на вопрос царя надлежит с выражением полнейшей искренности в глазах дать положительный ответ и поставить тем самым точку.
— Выходит, что никто меня не любит?
— Никто,— подтвердил Драстамат.
Царь отпустил его. Отошел в сторону. Сел на трон, расслабил ворот, расстегнул пояс, скинул обувь и вытянул босые ноги. Глаза застыли, упершись в пустоту...
Драстамат не спеша привел одежду в порядок и стал подле трона. Он знал, что ему еще рано покидать зал. И вообще он знал, когда входить без зова и удаляться без приказа.
— Ну а Васак? — не двигаясь, спросил царь хриплым голосом. — Он тоже не любит?
— Нет, царь.
— Да ты что! Васак? Мой верный спарапет? Очнись, Драстамат!
— Он любит государя, а не тебя.
— А Гнел?
— Любит государя, а не тебя.
— А Пап?
— Пап любит свое будущее, царь.
— Чушь! — подхватив полы мантии, вскочил царь. — Я мог бы и не быть царем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148