С ума схожу, едва подумаю, за чей счет ты все это вытворяешь. За мой, за мой! За счет земель, моих денег. Я собственноручно воздвиг перед собой исполинскую гору, перекрыл себе дорогу, лишил обзора и окоема.
— Изыщи любой предлог, Айр-Мардпет, прибегни к любым средствам, — под нос, чуть слышно сказал царь, — но заставь святейшего допустить такую ошибку, в наказание за которую я буду вынужден — слышишь, вынужден! — отобрать земли, дарованные мною церкви. После чего благотворительность будет осуществляться на доходы с этих же земель, но уже от моего имени.
— Это не тщеславие, царь, — успокоил его Мардпет. — Народ должен испытывать признательность к царю, а не к католикосу. Народ должен славить царя, а не церковь. Это нужно стране, именно стране.
— Нет, Айр-Мардпет, — зловеще улыбнулся царь, — я не намерен оставлять у тебя на плечах такую голову.
— Будь спокоен, царь, — опять тихонько рассмеялся главный советник. — Когда я вернусь, все уже уладится.
Поклонился и вышел из тронного зала.Если вернешься. Он, видите ли, ни с кем, сам по себе! Он, видите ли, очень стар! И кто сказал, что он не умышленно сообщил об убийстве Гнела при католикосе, дабы тайна раскрылась и стало ясно как день: убийца — царь.
Если вернешься. Коль скоро Нерсес таков, каким я его знаю, едва ли ты вернешься, Айр-Мардпет. Считай, что католикос уже совершил ошибку. И она стоила тебе жизни.
Нерсес, мой двоюродный брат, моя кровь и плоть, храбрый воин, любимец женщин, а ныне — замечательный первосвященник. Да, его шаги направлены против царя. И что с того? Да, власть и могущество церкви растут. А как же иначе? Разве сам-то он вел бы себя по-другому?
Глава девятнадцатая
По требованию царя перед ним предстала Олимпия. Однако, к великому своему разочарованию, она увидела, что ее препровождают отнюдь не в спальню, а в тронный зал. Она уже довольно долго жила в этой чужой стране и еще не встречалась с царем. Царь не вызывал ее и не посещал.
Олимпия не покидала отведенных ей во дворце покоев, потому что, даже огражденная стенами, ощущала косые взгляды, которые бросали на нее здешние обитатели. В особенности она боялась двух царевых жен и собственного уродства.
Она не могла роптать: палаты были роскошны, а слуги и горничные внимательны и предупредительны, но ее душа противилась однообразию открывающейся из окна картины. День-деньской, словно узница, простаивала она у окна, и картина... нет, не менялась...
Однажды, когда отчаяние мертвой хваткой вцепилось ей в горло, Олимпия скатала из хлебного мякиша шарики и один за другим побросала на проходивших внизу слуг и воинов. Выглянуть и проверить, достиг ли какой-нибудь из шариков цели и в кого угодил, у нее недостало духу, однако отчаяние чуточку отступило и ослабла стиснувшая горло петля, потому что хоть чей-то взгляд, наверное, устремился-таки кверху, к окну.
А царь все не шел.Олимпия не знала и не желала знать, красив он или уродлив, благороден или подл, знала только, что он для нее — единственная живая душа в этом дворце, единственное утешение, и ничего другого ей не оставалось — она любила его и страдала. Ибо не будь любви и страдания, не было бы и утешения, а не будь утешения, она выбросилась бы из этого окна. Она пошла бы на такое, чтобы в этой однообразной и постылой картине хоть что-нибудь изменилось. Пусть даже она сама этого не увидит.
А царь все не шел.Олимпия попыталась было сойтись поближе с горничными и поверить им свое сердце. Однако поняла: обрушься даже небо на землю, она и тогда этого не сделает. Отцовское богатство и положение никоим образом не позволят. А что было у нее в жизни, кроме них? Только это и придавало ей
силы, когда она направлялась в плен из страны в страну, только это скрашивало уродство и помогало высоко — с гордостью и достоинством — держать голову. И она никогда не упускала случая — кстати или некстати, впопад или невпопад — напомнить, кто таков ее отец.
А царь все не шел. Нет, не шел.По ночам Олимпия раскладывала на постели привезенные с собой украшения и драгоценности, подобных которым не сыщешь и в Византии, не говоря уж об этой небольшой скромной стране. Раскладывала свои великолепные наряды, о каких не могли и мечтать царевы жены. Каждый день облачалась в них, но этот блеск ослеплял разве что ее самое да еще зеркало.
Нет, не шел.Другие — те приходили. Из страха перед императором. Приходили и обессмысливали отцовское богатство и положение. Обесценивали ее драгоценности и наряды. Давали взамен человеческое дыхание и тепло. И, помышляя об императорской благосклонности, лгали, будто любят ее. А она знала, что лгут, и все же обманывалась. Не было у нее иного выхода. Нет бы пришел и он, как приходили другие, и, точь-в-точь хлебные шарики, вышвырнул бы вон имя и положение ее отца и эти тяжело лежащие на ее плечах жемчуга.
И вот явились сообщить, что он зовет ее.Сердце зашлось от радости, голова закружилась, перед глазами все поплыло. Она в тот же миг подумала: пусть лицо у нее и некрасиво, зато тело прекрасно. А это немало. Нет, немало. Из-за спешки она пошла в чем была, в простеньком, почти никак не украшенном наряде. Но куда? Не в спальню, а в тронный зал.
— Мне показалось, что в тот день ты чего-то не договорила, — сразу же начал царь; голос у него звучал на удивление мягко и дружелюбно.
Сглотнув слюну, Олимпия отрицательно покачала головой.
— Стало быть, и впрямь показалось,— успокоил ее царь. Он задумчиво вышагивал перед троном. Затаив дыхание,
Олимпия следила за ним, словно даже неприметное его движение могло осчастливить ее или ввергнуть в несчастье. Первая их встреча была слишком мимолетна, и лицо царя почти стерлось у нее из памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148