— Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа; не говорила себе, что была беззаботной и жизнерадостной дочерью сюникского князя Андовка, а теперь ее удел — заботы и горечь, была женой не слишком влиятельного, хоть и царского рода, князя, а теперь стала армянской царицей. Она равно не любила ни свое прошлое, когда мир ограничивался для нее замком отца, а окоем — заостренными кверху крепостными башнями, ни настоящее, когда не поймешь, где начинается мир и где он кончается. Видимо, ей не найти самое себя, пока эти границы не обретут вновь четкость и определенность. И единственным подходящим ответом на свой вопрос она считала вот что: нет больше прежней, тоненькой как тростинка девушки, годы прошли небесследно, и она заметно пополнела... Только и всего.
Нет, она не любила царя. Но и не испытывала к нему ненависти. Просто нуждалась в нем. Кто любит или же ненавидит огонь? Огонь нужен, чтобы обогреть продрогшее тело. Кто ненавидит или же любит воду? Вода нужна, чтобы утолить жажду. Вот и этот человек — без него невозможно жить. Дай ему бог здоровья. Точно так же, как не дай нам бог засушливого лета, холодной зимы, стихийных бедствий... Царь вполне возмещал нанесенный им ущерб. Возмещал в изобилии, щедрой рукой. Она уже не говорила: утраты. Все духовное Парандзем овеществляла. Измеряла жемчугами, золотом, серебром. А также и властью. Ибо ее муки были некогда ужасающи. Обыкновенной смертной, тем более хрупкой, приученной к счастью женщине, было бы невмочь вынести их. Она или лишилась бы рассудка, или покончила бы с собой. Но инстинкт жизни подсказал ей иное. Пожертвовать чем-нибудь и бежать. Точь-в-точь как лесные звери, сбрасывающие в миг опасности кожу, оставляющие преследователю хвост или бог весть что еще, — лишь бы спастись, лишь бы выжить. Она пожертвовала своей любовью, непорочным своим былым и потребовала взамен своей чистоты огромного возмещения, грубого и вещественного. Стала первой среди армянок, женою из жен армянской земли.
Царь медленно, как изможденный старец, поднялся с места и, насилу согнув ноги, подсел к Парандзем. Кряхтя подался вперед, поднял корону и положил ей на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148