д. Немножко опомнившись, я ужасалась царившему вокруг беспорядку и решительно бралась за генеральную уборку, под конец с гордостью обходила дом, любуясь сверкающими окнами, блестящими кастрюлями и т. д. Эйфория длилась два—четыре часа и кончалась неизменно тем же — мне вдруг ударяло в голову: стоп, а когда была написана последняя строчка? И сразу поникнув, я всякий раз догадывалась, что тряпками и щетками я вымела еще целую неделю из своей безжалостно короткой литературной жизни, где все мимолетно и ничто не дает никаких гарантий на будущее.
Тогда я твердо решила избегать крайностей, войти в разумный график и, как некоторые мои почтенные коллеги, писать одну страницу в день — не больше! За триста шестьдесят пять дней это сулило мне, если вычесть государственные праздники и допустимый процент отклонений, от пятнадцати до семнадцати листов прозы в год, то есть нормальную книгу — и к тому же без неврозов и паники! Из этого, к сожалению, ничего не вышло — соблюдать график мне не удалось. Под Новый год вечером, когда я подбивала итоги, отсев получился такой, что у меня волосы встали дыбом.
Отпали:
дни рождения и именины мужа, дочерей, родителей и мои собственные;
торжественные даты близких мне, духовно или территориально, современников (свадьбы, похороны, крестины, годовщины и тому подобное);
дни, когда я ездила к зубному врачу;
дни, когда провожали пленумы, собрания, заседания, лекции, семинары и прочие обязательные мероприятия;
дни, когда я делала в доме генеральную уборку;
дни, когда я болела гриппом;
дни, когда я нанимался работу начисто и правила гранки;
дни, когда я пыталась достать зимние сапоги;
дни, когда я читала рукописи для рецензии;
дни, когда шел ремонт;
дни, когда я готовила доклад.
Если к этому приплюсовать еще дни, потерянные непредвиденным образом (например, дни перед приездом гостей, дни после приезда гостей и т. п.), то за лист белой бумаги я не садилась сто семьдесят девять дней! И так как вопреки всему вдобавок слышала упреки в некоммуникабельности, неактивности и прочих изысканно абстрактных призванных обозначать мой недостаточно подвижный образ жизни, я график забросила и вновь бултыхнулась в порожистую реку анархии.
И Вы, Ирена, сдается мне, в этом на меня чуточку похожи. Хорошо помню Ваши ироничные слова, какими Вы определили свой стиль работы:
— По нескольку дней не могу выбрать ни часа, чтобы написать хоть одну строчку, а потом вдруг:
«За одну всего лишь ночь Поседел любовник!»
И засмеялись.
С тех пор как в книге Андре Моруа о Жорж Санд я уловила авторский восторг по поводу того, что «Жорж могла писать четырнадцать часов, потом оседлать коня и умчаться на свиданье», я стала страдать комплексом неполноценности, ведь я, пожалуй, никогда в жизни не работала четырнадцать часов кряду —- всегда приходилось прерывать работу раньше, чем того хотелось, чтобы вычистить какую-нибудь раковину, вымыть пол, сварить какой-нибудь суп и т. д. И когда все это—- скорей, скорей! — переделаешь, оседлать коня на какие-то подвиги у меня просто не было сил. Тогда только завалиться в постель и спать.
Когда у меня регулярно стали выходить книги, я, критически осмотрев свой гардероб, вспомнила, что «в человеке все должно быть прекрасно», и решила, что наконец могу позволить себе, с, что-нибудь модное! Прочитав в журнале, что «в этом году каждая уважающая себя женщина» носит одежду такого-то и такого покроя, а не пугает встречных, выйдя на улицу в платье прошлого сезона, я схватила кошелек и помчалась в ближайший магазин одежды — да не тут-то было! Постепенно я обшарила сперва отдаленные, потом дальние и наконец совсем далекие магазины, однако по-прежнему возвращалась ни с чем. Наконец я отправилась в ателье, но там впереди меня толпилось тридцать пять женщин, тоже себя уважающих и, вероятно, более денежных, или более расторопных, или больше меня располагающих временем. С поля боя меня вынесли на щите, не смейтесь, в буквальном смысле слова: в очереди я упала в обморок. Тогда, в который раз отказавшись от идеи «все успеть и совместить, я смирилась с устаревшими моделями, возле которых зевают продавщицы. И хотя Вы их, милая Ирена, не купите, зайдите как-нибудь и взгляните на эти платья. В них есть что-то грустное. Ваше сердце художника нет. В них есть безнадежность, что ли. Они висят, как старые девы, все больше выцветая, все сильней сминаясь. Они сознают свое неотвратимое старение, но ничем не могут себе помочь. Их не жаждет никто. И тут я вхожу, чтобы одно из них осчастливить, — и у меня на душе радостно, как у человека, сделавшего другому добро.
Если у меня никогда не было своего парикмахера, своего сапожника и своей портнихи (что я болтаю — теперь же у меня есть Ваша мама!), если никогда ноги моей не было в косметическом кабинете (и я знаю о нем не намного больше, чем о мужской бане), если я бываю в театре максимум два раза в год (и в целом питаюсь рецензиями критиков), если я тушуюсь в присутствии эрудитов (так как опять же не читала того, что читали они, и опять не была там, где бывали они), если чужие страны я вижу только по ночам (и бегемоты с фырканьем плещутся в моих снах), если я не умею праздновать праздники (и со всех попоек убегаю в первые же два часа), если, наблюдая восход, я не могу на заре спокойно посидеть с удочкой, чтобы в первые же пятнадцать минут не испортить себе удовольствие тревогой (чего-то там еще не сделано), если я хватаю и ловлю, отказываюсь и жертвую — и все равно все упускаю, то нет, я не умела и не умею все совместить. Мне знакома сладость отречения, но несравненно лучше знакома горечь отречения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56