А может, сломленная гордость кричала в нем, плакала, тихо тосковала, не для людских глаз, не напоказ Америке? Наверное, деревья эти раскидистые, эти гранитные скалы, выступающие из-под земли как спины диких быков, помнят
моего земляка; где-то здесь, среди них, мука стлалась за Штефаном и вилась, как змея; змея жалила его в душу, в самое сердце. Через десятилетия Штефанова черная змея еще продолжала жить в нью-йоркском Сентрал-парке, и тут же все еще жила, как в гнилом пне, его боль... Штефанова боль билась мне в грудь — у меня болело сердце.
Может, для того и прилетел я в Нью-Йорк, чтоб Штефанова боль вошла в мое сердце?!
Мне казалось, что имя доктора Теодора Никитовича Черемшинского преждевременно было вспоминать в этой главе, я убежден, что адвокатская деятельность Черемшинского и тайна его смерти вполне заслуживают отдельного рассказа, более обширного и детального. Однако имя было произнесено, оно посеялось, словно зерно в пашню, и я не смог его достать из борозды и не смог затоптать в борозде; случилось это в ту колдовскую ночь, когда я стоял среди людей и среди деревьев в Нанашковом саду, загипнотизированный танцем свечей. Собственно, уже после того, как свечки погасли на Каменном Поле, ко мне подошла знакомая уже нам Иванна Жолудь, инспектор уголовного розыска районного отделения милиции, с нею был жених — учитель истории здешней средней школы и одновременно секретарь партийной организации колхоза Олесь Мудрик; Иванка сказала, что в «Деле доктора Черемшинского» появились первые материалы, и если я хочу познакомиться с ними, то пожалуйста, она специально прихватила сделанные для меня фотокопии. Очевидно, что в ту ночь мы должны были думать только про Нанашка Якова Розлуча, мы посвятили эту ночь только ему... посвятило ему эту ночь и все село, приехали к Нанашку много наших земляков из миров близких и далеких, а мы топтали траву-мураву под яблонями и беседовали о... Черем- шинском. В этом, думаю, не было ничего направленного против памяти Нанашка Якова, напротив, именно он и был тем первым человеком, который заинтересовал меня Черемшинским, с которым, кстати, он был знаком лично, а уже после, через Олеся Мудрика, я заинтересовал судьбою Черемшинского Иванну Жолудь и подбил ее на свой страх и риск начать расследование жизни и смерти Теодора Никитовича.
Все, как видите, начиналось с Розлуча...
Косовачский адвокат не был родом из Садовой Поляны, но с Каменным Полем непосредственно был связан сотнями нитей: про адвоката еще до сих пор в моем селе временами рассказывают, как он в панских судах защищал бедных людей. От Нанашка Якова стало мне также известно, что Черемшинский охотно защищал на процессах коммунистов, и кто знает, не связано ли каким-то образом это обстоятельство с таинственным исчезновением адвоката. Он исчез, как эхо в древнем лесу. Косовачская полиция не нашла ни следа, ни полследа. Случилось это между двадцатым и двадцать пятым сентября 1938 года.
Было над чем задуматься юристам.
За две недели до Нанашковой смерти Иванка Жолудь получила из Соляной Бани анонимное письмо. Письмоносец, которого в городке называли Семком На Ровере (хотя на самом деле он никогда не ездил на велосипеде, а лишь хвалился, что вскоре купит ровер и тогда почта будет доставляться скорее), бросил письмо вместе с другой корреспонденцией в почтовый ящик Иванки в подъезде единственного на все Гуцульское трехэтажного дома, в котором ей дали холостяцкую квартиру. Письмо это Семко На Ровере бросил где-то в обеденное время, но Иванка достала его и открыла вечером, возвратившись с работы.
Читала и дрожала: аноним бил ее обухом по голове, как резник скот.
О нет, там не было ругани и угроз. Анонимный корреспондент доброжелательно писал, что считает своим христианским долгом предупредить молодую девушку, которая только-только выходит в люди, чтоб неосторожно и необдуманно не встревала в частное расследонание причин исчезновения Черемшинского — грязное это и неблагодарное дело, которое, чего доброго, может повлиять на ее биографию. Начальство не погладит по головке за то, что она самочинно интересуется человеком, который, «чтоб вы знали, уважаемый товарищ, был замаскированным агентом польской дефензивы в украинском националистическом подполье, за что, очевидно, сами же националисты его и уничтожили. А кое-кто вдруг увидел в Черемшинском героя. Зачем ворошить старое?»
Листок бумаги был испещрен крючковатым почерком, о который, казалось, можно было исколоться до крови; человек, писавший письмо, давно
не брал в руки пера — буквы качались влево-вправо, будто пьяные; человек, очевидно, был грамотным, по крайней мере он помнил о пунктуации, ибо все запятые стояли на месте; человеку минуло уже шестьдесят, он учился еще при царе Паньке и букву «к» выводил с длинным верхним хвостиком. Правда, на все эти подробности Иванка обратила внимание позднее, в то первое мгновение дивчина цепенела над письмом, испуганная и онемевшая. Что и говорить: все, что до сих пор знала она о Черемшинском, известно ей от Якова Розлуча, а где гарантия, что старик не создает про адвоката легенду... В наших горах легенды рождаются и растут несеяными, как лесная трава, а среди трав — не все целебны, есть и ядом напитанные.
В Нанашковом саду в ту колдовскую ночь, когда танцевали во тьме свечи, Иванка рассказывала, что, если б была под рукою автомашина, помчалась бы с анонимным письмом в Садовую Поляну на совет к Олесю Мудрику, но за окном слезился непогожий вечер, дорога в Садовую Поляну неблизкая, автобусы, как известно, ходят туда лишь три раза в день, а на службе оперативную машину не выпросишь, да и смешно было бы ее просить, так что надо дожидаться утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102