— Знаете что,— наконец отважился я.— Вообще-то, может, к вам это и не относится, тогда извините, товарищ председатель, но...
Я смог добраться только до этого «но». А дальше? Что дальше? Я уже чувствовал, как она с трудом сдерживает порыв. Порыв неизбывной женской нежности.
Ах, спасите меня! Люди, горы! Спасите!
И я вдруг вспомнил Цицернаванк, кустарник, впившийся в него, и каменную молитву: «Да услышу я голос твоей радости». Вспомнил и обрел дар речи.
— Может, к вам это и не относится, но я должен сказать. Цицернаванк ведь в ваших владениях. На его притолоке начертано...
Астг, кажется, улыбнулась и сказала:
— «Радуйся и ликуй...»
— Вот именно,— приободрился я.— Но Цицернаванк вовсе и не радостен, он какой-то заброшенный.
Астг прервала меня и, как мне показалось, вздохнула.
— А кто рад одиночеству? — лицо ее вновь омрачилось, и я вспомнил, какие молнии метал взгляд Астг, когда она сердилась.— Все покинули Цицернаванк, Только куст-разрушитель цепко впился в его камни. Я понимаю! Вы хотите, чтобы я вырвала с корнем этого непрошенного кровопийцу? Что ж, я услышала голос радости...
Она вдруг улыбнулась и поднялась с места.
Ушла женщина в туфлях на высоких каблуках. Ушел и подросток с сигаретой.
— Вы купались вечером там, в лесном озере?..
Уши мои загорелись.
— Нет, я не подсматривал за вами, когда вы купались!..
Она снова рассмеялась, теперь уже с грустью.
— А хоть бы и подсмотрели. Не грех.— И почти шепотом сказала: — Я всю ночь думала о вас... — Голос ее задрожал, но только на миг. Она тотчас взяла себя в руки.— Честно говоря, боялась, как бы не угодили в лапы медведю. Они у нас здесь свирепые.
Астг взяла со стола пачку сигарет. Курит! Давно ли? Взяла кнут с рукоятью из слоновой кости. Его я видел в руках у Хачипапа в те далекие дни моего детства.
— Я велю вырвать этот бесстыжий куст из груди Цицернаванка, чтобы не разрушал свидетеля былых людских радостей и печалей...
«Радуйся и ликуй».
Она ушла, оставив меня одного...
«Не покинешь, нет?..»
Я вышел.
Из открытого окна слышался голос Астг. Она говорила по телефону уже из другой комнаты.
— Эй, Граче. Да услышу я голос твоей радости...— Зазвенел раскатистый смех.— Притолока Цицернаванка рушится. Ты слышишь меня?.. Пришли людей, пусть вырвут куст. Да чтобы с корнем. Чужие приезжают посмотреть поселок и твое море и жалеют, когда видят, что храм рушится. А мы не жалеем свою красу...
Я заткнул уши.
«Чужой!..»
О господи, как она жестока, звезда моего счастья!
В этом новом светлом поселке я вдруг сразу почувствовал себя никому не нужным, как та порода, которую другая Астг вывозит из туннеля и сваливает в ущелье.
«Радуйся и ликуй».
Я кинулся к кладбищу старого села.
— Поднимись из могилы, Хачипап...
«ТЫ НЕ ПОКИНЕШЬ... НЕТ?»
В ущелье Лорагета и зимой можно отыскать цветок. Найдешь его в расщелине скалы на дереве кизила, что греется под солнцем, найдешь и у ердика овчарни,
откуда бьет теплое дыхание овец, согревающее и камень и росток.
Сорвавшаяся с родников горы Татан река, приближаясь к Цицернаванку, чуть утихает и становится прозрачной, как зеркало. С желтым песком и с пляской кармрахайтов на дне.
Короток путь Лорагета. От истока до слияния с Воротаном золотисто-алый кармрахайт, резвясь, добирается за день. Рыбка бросается с водопада вниз, в пенную радугу воды, и больше не поднимается в свое гнездо, что прячется в красных корнях ивы.
С грохотом падает Лорагет в объятия буйного и мутного Воротана, и, опоясав его синим поясом, течет непокорная река в обиде на Воротан.
Золотистые кармрахайты рвутся из вод Воротана к привычному аромату цветов горы Татан. Но тщетно... Водопад высок, а безрассудный прыжок из западни слаб, И гаснут искорки золотистых кармрахайтов в водах черномордого Воротана.
Короток путь Лорагета. И чтобы за небольшой тот путь дать миру больше и больше, без устали гонит свои прозрачные воды звонкоголосая река — щедрая кормилица этих ущелий.
На зеленом берегу распласталась последняя груша Хачипапа. Умирает она без вздоха, с чувством исполненного долга: шутка ли, сколько лет лакомились ее плодами и люди и птицы.
Здесь будет море. Земля иссохла и взывает: «Жажду— дайте воды».
Без вздоха умер и Хачипап. Сто три года услаждал он себя водами Лорагета и медом земли. И ушел из жизни. А село полнится его внуками и правнуками.
Весна. Кипит земля, и на нее, кипящую, бросили свои короткие тени тысячи молодых яблонек и груш. Они будут расти и плодоносить вместо упавшей сверстницы Хачипапа.
Нет смерти в ущелье Лорагета.
— Старый сад угасает,— говорит Мелик из рода Хачипапа.— Новый будет расти вместо него.
Мы присели и прислонились спинами к стволу распростертого на зеленом ложе дерева, как в детстве, когда подпасками в стужу прижимались потеснее к лежащим на пашне быкам и грели их теплом свои щуплые тела.
Хачипап в таких случаях вздыхал и приговаривал: «Спрячьте руки под живот быка, теплее будет».
Мелик из рода Хачипапа прикуривает от зажигалки сигарету.
— Пустим воду на Ладанные поля, всем молодым дадим земли, пусть строят дома, сажают деревья, приводят невест.
Состарились старые сады в ущелье. И старое село тоже состарилось. И построенный Хачипапом тонратун тоже.
В ущелье новый поселок. Но этого, оказывается, мало. На Ладанных полях хотят строить новые дома отслуживший свой срок солдат и призывник. Призывник пока еще только собирается посадить перед уходом в армию дерево на оживших Ладанных полях и выбрать себе девушку, чтобы потом, когда он тоже отслужит и вернется, и дерево бы подросло, и невеста ждала, а там уж и дом построить — не дело, благо земля теперь есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29