«Орет день-деньской, а голосина что у сельского старосты или у молодого бычка,— частенько бахвалился Волк, сидя в кофейне среди друзей-приятелей.— И вечно голодный... постоянно есть хочет... всегда у него аппетит... Сразу видать, моего корня!» И с довольным, гордым видом предсказывал ему блестящее будущее. «Расти на здоровье, дай только бог силы твоему тяте, он уж выведет тебя в люди! И не в чиновники, чтоб всякая шушера помыкала и переводила с места на место, нет, тятя сделает из тебя врача, доктора!» — так разговаривал Волк с сыном, держа его на коленях, а будущий маленький эскулап пускал слюни, сучил ногами либо делал то, что в эту пору так свойственно делать невинным ангелочкам.
Словом, все живут хорошо и весело — и побратимы, и супружеские пары. По-прежнему они ходят друг к другу в гости. Калча частенько изъявляет желание послушать про «свою тоску-кручинушку», песню своей далекой молодости: «Ракита, эх, ракита...»
Слушает, глядит на Сику, находит, что она очень помолодела с тех пор, как вышла замуж, и просит спеть и другую песню:
Кабы знала ты, Васка, весенняя зорька,
Как мне молодость жаль, как мне стариться горько!
Сика поет. А у него сладостно сжимается сердце, но виду не показывает, боится, потому что кум, а вслед за ним и все прочие, и больше всех Сика, поднимут его на смех. Впрочем, Сика его почитает и, здороваясь, каждый раз целует ему руку.
И одеяльщик Ивко успокоился; отомстил всем по очереди. «Вот уж настоящая напасть! — твердили многие после этого.— А мы-то его жалели». В тот год Ивко не праздновал славу, не отважился. Пять раз давал объявление в газету, что по состоянию здоровья не имеет возможности в этом году отметить свою славу. И даже в Белград уехал за товаром. А потом опять начал славить. Однако о том, как Ивко отомстил побратимам, автор рассказывать не станет, чтоб не нарушить целостность фабулы и не влезть уже в другое повествование.
И Светислав ведет себя как надо. Успокоился, не сходит с ума, по крайней мере, на людях. Сейчас он примерный хозяин, нежный муж, любит жену и детей. Правда, Марийо-ла все же говорит, есть у него странности: найдет дурь, и давай выкаблучивать,— но она это скрывает.
Дает ей прозвища, то назовет: «Моя Дездемона!», «Моя Агния!», то величает: «Миледи!», «Долорес!» — или еще как-нибудь, просто курам на смех. А порой совсем ошалеет, уверяет, будто он Йован, а она Анна, и спрашивает: «Ты получила низку жемчуга?» Или придет что-то в голову, схватит ее за руку и плетет бог знает что, а потом вдруг как заорет:
— Марийола, ты меня любишь, Марийола? — И отойдет в сторонку.
— Брось паясничать!— говорит ему женушка.
А он подойдет, возьмет ее за руки, держит крепко-крепко, смотрит страшными глазами в лицо и спрашивает уже совсем громко:
— Марийола! Ради всего святого, ради спасения души, скажи, ты меня любишь?
— Слушай, оставь меня, балаболка несчастный, какая любовь среди бела дня?
А он опять отойдет, словно для того, чтоб посмотреть на нее издали, и спросит уже чуть не крича:
— Марийола! Ради памяти о днях нашего счастья, когда я, о горе мне, не знал еще, что значит любить — любить женщину и не быть любимым,— ради той жаркой, страстной, а ныне угасшей в тебе любви — скажи, о, скажи, Марийола: любишь ли ты меня еще? — И падает, как Фа-биано Фабиани, на одно колено.
— Ну, вставай, фантазер, ничего я не понимаю, о чем ты говоришь! — сердится жена.
А он поднимется, втянет голову в плечи, еле ноги передвигает, словно его телега переехала, и знай одно твердит:
— Жанна меня предала! Жанна мне изменила с этим прохвостом, лордом Тальботом! Жанна для меня потеряна!
— Никакая я не Жанна, шут гороховый! — защищается Марийола.
— Что? Отрекаешься? Отрекаешься от моего и своего имени?! — орет во все горло Светислав, выпячивая грудь и расставляя широко руки.— Кровь свою до последней капли отдам за месть! Что? Иль никому не нужна моя кровь? Тому, кто покарает лорда Кланбрасила, я жизнь свою в награду отдаю! — вопит благим матом Светислав, ни дать ни взять точильщик ножей Джильберт.
— О господи! Точно с немым говоришь, лопни мои глаза, ничего не понимаю! — говорит Йола.
— Ха, ха, ха! Змея очковая! Сейчас ты меня не понимаешь? Скажи лучше: «Не смею, не хочу понять!» Говори, неверная! — вопит он как безумный.— О, я несчастный! А ведь я так ее любил! — И, весь взъерошенный, отступает в угол кухни и оттуда декламирует:
Известно ль вам, что значит этот знак, Когда вдруг перепелка запевает? Она мужчинам всем повелевает Бежать от женщин прочь. Да, это так!.. И все ж любой из нас на женский зов Безумно, слепо кинуться готов.
— Ну, иди, я тебя поцелую,— говорит Марийола и целует его. А он смотрит на нее подозрительно и продолжает:
Женщина, женщина — зверь прекрасный, До жути красивый, до жути страстный, Тот яд, которого нет страшней Для лучших, для золотых наших дней.
— Господи, это еще что?! — говорит жена, заслоняя собой плачущих детей, словно квочка своих цыплят от ястреба.— Сглазили, что ли? Давеча перепелку помянул, а сейчас яд... аль и в самом деле кто сглазил?..
А он продолжает:
О ты, любовь! Любовь, любовь! Алкая, пью тебя я вновь. Как море меда и отрады, Сладка мне капелька твоя. Но море яда и отравы В твоей же капле вижу я!
— О господи, за какие грехи мне достался этот фантазер?! — вздыхает Марийола и потом, словно шакал Светислав отходит к самой двери и кошка, увидавшая беззаботного воробья, бычу, крадется и тянет по слогам:
— Дез-де-мо-на! Любишь ли ты меня, моя Дездемона?
— Вот я сейчас тебя полюблю,— вспыхивает наконец Марийола,— вот этой лопатой, что в углу стоит, шут гороховый! Скоморох несчастный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43