— Никуда не еду. Везут мою дочь, вот и пришла провожать ее.
— Куда везут? Кто везет?
— Власти. Арестовали и везут в Ереван.
— А за что арестовали?
— Да будто за то, что она большевичка.
Человек помолчал.
— А разрешат тебе говорить с нею?
— А почему же не разрешат? Не чужая ведь я ей, мать. Везут-то мою единственную дочь. Увидимся ли мы когда-нибудь? Неужто не дадут нам в последний раз повидаться?
Человек этот покачал головой и отошел от меня. Вижу — идут солдаты.
— Расходись, расходись! — кричат они и разгоняют толпу.
Что это? Смотрю — ведут арестантов.
У меня задрожали колени. Значит, среди них моя Виктория? Солдаты расталкивают людей, а я пробираюсь ближе, чтоб узнать, там ли моя Виктория. Приглядываюсь, но не вижу ничего. Солдаты так плотно окружили арестованных, что никого не видать. Ночь темная-претемная, и глаза в слезах — ничего разобрать не могу.
Вдруг в темноте, окруженные цепью вооруженных солдат, арестованные начали петь «Интернационал». Ах, если б вы только знали, как они пели! Со всех сторон бежали к ним люди: из ближних домов, из вокзала. Скоро собралась большая толпа. Услышала я и голос моей бедной девочки и, как в тот раз, в тюрьме, не смогла удержаться и крикнула:
— Виктория, родная! Умереть бы мне за твой звонкий голосок!
Хотела подойти еще ближе, но солдат прикрикнул на меня:
— Назад! Дальше! Назад!
«Ух! Чтоб это «назад» застряло у тебя в горле!» — подумала я.
Попыталась подойти с другой стороны.
Здесь опять остановили меня тем же окриком:
— Уходи! Назад!
И так сильно толкнули, что я чуть было не упала.
А арестанты пели сильно и дружно, и громче всех раздавался голос моей Виктории.
Хотела я крикнуть, дать ей знать, что я здесь, но, как нарочно, в это время близко от нас засвистел паровоз, и поезд с шумом и грохотом подошел к станции.
Арестованных повели в первый от паровоза вагон, на окнах его были решетки, как в тюрьме. Я поплелась за ними со своим узелком. На платформе толкотня, суматоха. Чуть было не потеряла арестованных из виду, но нашла по солдатским штыкам. Добежала до вагона в ту минуту, когда сажали последнего арестованного, за ним шли солдаты с ружьями в руках. Как это так увезут их, не дадут мне в последний раз повидать моего ребенка? Нет, что бы ни случилось, даже если один из этих штыков проколет мне сердце, даже если меня бросят под поезд, я должна поговорить с Викторией!
Подумала я так, стала перед окном вагона и крикнула:
— Виктория! Виктория, милая!
Хорошо, что солдаты не поняли, кого я звала, но Виктория услыхала и откликнулась из окна вагона:
— Мама! Это ты? Прощай!
— Я, Виктория, родная! Принесла тебе на дорогу еду и белье.
Не успела я договорить, как подошел часовой и оттолкнул меня.
— С арестантами нельзя разговаривать. Ступай!
— Гони, гони ее отсюда. Нельзя! — приказал старший.
— Как это так нельзя? Куда это вы, бессовестные, везете мою дочь? Моя дочь — не большевичка, моя дочь...
Кричу и все бросаюсь вперед. Не пускают.
— Мама, ты не беспокойся. И не разговаривай с этими мерзавцами. Я — большевичка, и пусть делают что хотят! — крикнула мне Виктория.
А товарищи ее:
— Тетя, не беспокойся, иди домой.
Сказать-то легко: «Не беспокойся!» А сердце у меня надрывалось и ныло. С плачем я все пыталась подойти к вагону. Дали уже третий звонок. Вдруг слышу голос Виктории:
— Прощай, мама!
И как только тронулся поезд, Виктория со своими товарищами снова запели. Я побежала за поездом:
— Виктория! Виктория!
Поезд все быстрей, а я за ним... я за ним...
Что случилось дальше — не помню. Утром я очнулась на станции, в комнате у буфетчика. А рядом со мной в
белом фартуке стоит служанка из буфета и жалостливо смотрит на меня.
— Ну, как ты себя чувствуешь, тетя? — спрашивает.— Лучше теперь?
Только тут я узнала, что»упала в обморок, когда бежала за поездом. Железнодорожники подняли меня и принесли в буфет. Вызвали дежурного врача, дали мне лекарства, привели в чувство, и я уснула. Обо всем этом рассказала мне служанка.
Через некоторое время пришли навестить меня те, которые подняли меня. Их было двое — молодые люди в форме железнодорожников.
— Как поживаешь, мамаша? Ну и храбрая же ты женщина! — удивлялись они.— Бежишь за поездом и кричишь: «Виктория!» Разве выдержало бы у тебя сердце? А Виктория тебе кто?
— Дочь.
— Мы так и думали.
Потом выяснилось, что оба они знали мою Викторию.
— Виктория, мамаша,— наш товарищ. Ты не бойся. Все будет хорошо.
Эти парни, пошли им бог здоровья, ободрили меня, утешили. Напоили чаем внакладку, а потом посадили в фаэтон и говорят:
— Поезжай.
Когда я садилась, один из них близко подошел ко мне и прошептал на ухо:
— Мамаша, если в чем нуждаться будешь, приходи к нам. Ты наша мать и не должна нас стесняться. Приходи смело. Меня зовут Петре.
Эти слова окончательно подбодрили меня.
«Слава тебе, господи! Остались еще на свете хорошие люди!» — подумала я.
Только потом я вспомнила, что пропал мой узелок. Мне не было жалко ни хлеба, ни курицы, ни яиц, но вместе с провизией пропала и одежда моей Виктории.
Соседи удивились, увидев, что я приехала в фаэтоне. И, наверно, подумали: «Ай да прачка Анна — ездит на извозчике!» Должна сказать вам, что до этого случая я всего два раза в жизни ездила в фаэтоне. Однажды, когда заболела Лизичка, жена нашего Михака, послали меня за извозчиком. Наняла я его, а он мне и говорит:
«Ну, садись, поедем!» А второй раз — когда я была еще совсем маленькой.
Когда я подъехала, Лизичка стояла на балконе. Она поглядела на меня и усмехнулась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27