Если бы не война, уговорила бы отца и теперь была бы уже учительницей...
— Почему не дозволяешь говорить, что ты полюбилась мне и я женюсь на тебе? — послышался вдруг над ней умоляющий голос Глигора. — Неужто я тебе так противен?
— На мне нельзя жениться, Глигор^— тихо сказала Мария.
— Почему же? Не могу я иначе, Мария. Сгорю без тебя...
Глигор осторожно присел на другом конце скамейки и сжал коленями огромные руки.
— Мне от твоего отца ничего не надо. Завтра или послезавтра получу землю. Работник я хороший... и не урод... сильный, здоровый. Тебе будет хорошо со мной, голодать не будешь, и бить не стану. Я знаю, что...
Глигор поперхнулся и покраснел как рак.
— Что ты знаешь? — прошептала Мария.
— Знаю, что... ты любила... да простит его бог. Глигор повернул к девушке свое большое круглое
лицо.
— Что поделаешь, ежели его убили... я и с отцом твоим говорил. Он сказал...
— Что он сказал?
— Сказал — хорошо, мол. Говорит, что не гнушается мной.
— И я не гнушаюсь, Глигор, избави бог, с какой стати...
— Если так, то когда поженимся?
- Голубчик, Глигор, тяжелая я,— отчетливо проговорила Мария и опустила глаза. — Всю жизнь шлюхой будешь меня обзывать.
Откуда-то из-за дороги доносилась песня. Несколько парней успели подраться, как это случалось каждое воскресенье, и теперь смывали кровь у колодца. Голос Битуши заглушал все остальные:
Пусть тебя накажет бог, И твой шелковый платок, Платье пестрое твое. Съела сердце ты мое.
По главной улице гуляли парни с девушками. Пары держались за платочек — они ждали, когда стемнеет, чтобы незаметно ускользнуть в густые заросли кустарника на берегу протоки.
Колокол звал к вечерне, и старухи спешили к церкви.
— Врешь,— прошептал Глигор. Мария пожала плечами.
Вечереет. В беспредельном покое застыло безоблачное небо, синеют дали. Лабош развесил на ветках шелковицы несколько фонарей, и рои комаров закружились вокруг прозрачным облачком. Пуцу из последних сил дует в трубу, дождем разбрызгивая слюну. У Бобокуца текут по щекам слезы, а рука горит огнем.
— Лучше бы ты убил меня, когда я родился,— жалуется он, не переставая водить смычком по струнам. — Лучше бы бросил в колодец или отдал на съедение свиньям, чем такая мука...
Бобокуц играет и ругается. Остановиться музыкантам нельзя, парни тотчас же разобьют скрипку. Завтра Пуцу пойдет пасти свиней и отоспится вволю. Правда, и деньги не помешают. Неплохо удается подработать в воскресенье.
В этот вечер в Лунку пришло много моцев с девушками.. Один из них, очевидно старший, сняв шляпу, поклонился танцующим.
— Мы тоже пришли поплясать. Заплатим. Только не задирайте нас. Радость у нас большая. Тоже землю получим.
Моцы вели себя как положено. Никому не мешали. Плясали в сторонке как-то по-особенному, возможно потому, что были в постолах, а не в сапогах.
— Будь проклята твоя труба, уши от нее лопаются. И играешь плохо, не умеешь, зачем берешься? — причитает Бобокуц, но Пуцу не слышит сына.
Каждый воскресный вечер он глохнет от беспрерывной игры и качается, как пьяный, хотя не успевает выпить и стаканчика цуйки. Если бы не сыновья, которые под руки отводят его домой, Пуцу свалился бы в канаву. Только в четверг к вечеру слух возвращается к нему, и тогда он шутит и веселится до самой ночи.
Парни предупредили Глигора, что ему лучше потихоньку убраться домой,— приятели Поцоку решили его зарезать. Но Глигор не стал их слушать и по-прежнему толкался среди танцующих, потом подошел к Рито и позвал плясать. Но девушка надменно взглянула на него.
- Не пойду. Где тебе танцевать, такому увальню...
— Ну, тогда прошу извинить. Будь здорова,-— беззлобно ответил парень.
В корчме, в облаках табачного дыма, люди поют:
По краям моей могилы Ты посей фиалки, милый.
Васалие Миллиону пришел из примэрии и сообщил всем, что говорил с Митру по телефону, тот обещает сегодня вечером приехать с землемером и с каким-то партийным начальником. Люди радуются — через несколько дней смогут начать пахоту на бывших баронских землях. Из баптистской молельни доносятся протяжные и грустные звуки фисгармонии. Баптисты тоже развлекаются — молельня заменяет им и хору и корчму.
Вечером на степь опускается тишина, лишь изредка откуда-то, очень издалека, доносится паровозный свисток, крик совы с церковной колокольни или обрывки музыки из радиоприемника отца Иожи, если он забыл закрыть окно. Из-за леса вылезает желтая, как тыква, луна. Она цепляется за верхушки деревьев и, наконец оторвавшись от них, поднимается ввысь.
Пуцу начинает заключительный марш, но парни кидаются к нему, суют в карман деньги, грозятся, что утопят в протоке. Бобокуц потерял голос.
— Ох, батюшки,— стонет он. — Зачем только родили меня. Зачем, зачем...
Убедившись, что Эзекиила нигде нет, Мария решила вернуться домой, но Глигор преградил ей дорогу. Девушка не видела его лица, они были в стороне от шелковицы, только слышала шумное, как после долгого бега, дыхание.
— Это ничего, Мария. Скажу, что ребенок мой. Пальцем никогда не трону.
Марии стало жалко парня. Протянув руку, она положила ладонь на его широкую грудь — сердце билось совсем близко, словно в ее пальцах.
— Я хочу поехать в город, Глигор... Мне хотелось бы стать учительницей. Может быть...
— Ага, понимаю, барыней хочешь стать...
— Зачем барыней, учительницей.
— Кто же это тебя надоумил?
— Господин директор...
— Ах, вот как,— с уважением проговорил Глигор. — Когда уедешь?
— Никогда, Глигор. Это только так — мечтаю...
— А что сделаешь с ребенком? На каком ты месяце?
— Скоро третий пойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190