.. хотя некоторые из вас и чувствуют, что эти другие бесконечно Выше вас благодаря их страданиям, жажде истины и доверчивости.
Странная философия,— проворчал Джеордже. Нет! — с каким-то отчаянием воскликнул. —У меня нет никакой философии. Всю жизнь, что она у меня есть... но теперь больше не хочу, чувствую! Понимаете?
Арделяпу фыркнул от смеха.
— Послевоенный хаос породил жажду правды... Необходимость возрождения,— продолжал Суслэнеску, злясь больше всего на собственную неуверенность. — Как вы хотите добиться этого? Раскалывая наш народ? Да, классы существуют, это страшная действительность. Но я не верю, что мы сможем добиться цели, натравливая их друг на друга в братоубийственной борьбе. Не лучше ли их объединить, сплотить, вдохнув в них идею человечности!
— А вы думаете, что те, кто владеет богатством, добровольно откажутся от него в пользу бедных? — спросил Джеордже.
— Никогда,— не удержалась Эмилия и поразилась, как изменилось при этом лицо мужа. Он густо покраснел и стал кусать губы, по никто, кроме Эмилии, этого не заметил.
Суслэнеску заерзал на стуле. Еще недавно обвинение, брошенное по его адресу Арделяпу, лишило бы его сна и повисло над ним, как дамоклов меч, но теперь он воспринял его безразлично. Суслэнеску особенно хотелось объясниться с Джеордже, чтобы они расстались как люди, до конца понявшие друг друга. И вместе с тем он чувствовал, что любое объяснение прозвучало бы сухо, как урок грамматики. Все-таки он попытался.
— История доказала,— заикаясь от волнения, заговорил он,— несостоятельность скороспелых индивидуальных или коллективных замыслов перекроить лицо человечества, установить господство добра или зла. Современный человек не верит в вечность, даже простой мужик или рабочий. — Суслэнеску шумно потянул из стакана и засмеялся. — Неужели вы думаете, что, если разделите поместья, приравняете всех и разработаете бесконечный кодекс жизни, люди станут лучше или хуже? Они безразличны к своему собственному положению, и лучшее тому доказательство — что они его терпят. А все ваши планы, господин Теодореску, простые паллиативы. Нужен новый Христос, а он что-то не появляется.
— Когда вы думаете переехать? — строго спросил Джеордже.
— Сегодня же,— сказал Суслэнеску. Его возбужденное лицо сразу съежилось и потускнело. — Поверьте, что я глубоко...
— Ладно уж, замолчите,— засмеялся Джеордже. — И» давайте лучше выпьем. У нас в запасе еще шесть бутылок. Подставляйте ваш стакан, товарищ Арделяну. А пока я вам расскажу историю, вернее повесть о моем пребывании в плену.
— О, с удовольствием,— воскликнул Суслэнеску. — И еще раз прошу вас поверить мне...
— А мне никто не нальет рюмочку? — напомнила о себе старуха. — Господи, до чего болтливый народ. А посуду кто будет мыть?
ГЛАВА VI
— Когда я попал в лагерь, то весил всего сорок килограммов и смертельно хотел спать. Для многих из нас конец войны означал лишь одно — долгий сон без сновидений, тишину и забвение... В этот вечер нам выдали черного, еще теплого солдатского хлеба. Один из моих друзей, учитель из Олтении, объелся и умер через несколько часов в страшных мучениях. Не выдержал кишечник... Он не кричал, а только корчился на грязном полу и удивленно смотрел на нас. На другой день доктор предупредил нас, чтобы мы ели понемногу, пока не привыкнем. Это было странное зрелище: после жестокого голода, длившегося несколько месяцев, люди смотрели на хлеб, гладили его, ощупывали, некоторые даже жевали со слезами на глазах, а потом выплевывали с таким сожалением, будто это был их собственный язык. В лагере было очень много ворон... Мы швыряли в них осколками льда и мечтали о жирном, золотистом вороньем бульоне... Как это было ни удивительно, но рассказ Джеордже не производил впечатления. Он сам чувствовал это. Все шшмательно смотрели на него. Губы Эмилии дрожали, Суслэнеску бесшумно потягивал вино, Арделяну курил, уставившись в потолок. Только старуха по временам подбадривала его словами: «Ну? И что же дальше?» Джеорд рассказал самыми обычными словами о длинных бараках с дощатыми двухъярусными нарами, беспокойной работе на лесозаготовках. Лагерные дни текли однообразно, и все же он помнил о каждом из и пнете неба, об ароматах, которые приносил весной, когда помешались несколько пленных, о лицах солдат, охранявших лагерь, о сотнях шуток и ссор. Он должен был рассказать обо всем этом, но, конечно, не для Суслэнеску, тот мог убираться к черту, и не для Арделяну, и даже не для Эмилии, хотя она одна могла угадать его мысли.
Но начать надо было не с лагеря, порядок не имел здесь никакого значения, а с ужаса первого сражения под Цыганкой в июле 1941 года. Ведь до этого война еще не раскрыла перед ними своего страшного лица — они видели лишь переполненные стонущими ранеными поезда и свежие кресты могил, накрытые касками. Все остальное они еще не испытали на своей шкуре.
Его часть высадили с грузовиков у края зеленого кукурузного поля. С трудом продираясь сквозь густые заросли, где сильно пахло землей и свежей зеленью, солдаты с беспокойством прислушивались к грохоту близкого боя, спотыкались о сухие комья земли. Невольно замедляя шаг, они сжимали в руках винтовки, словно хотели уцепиться за них. Если кто-нибудь из задних кашлял, все оборачивались и раздраженно на него шикали. Потом кукурузные заросли стали редеть, и взорам солдат открылось опаленное рыжее поле, столбы едкого дыма и где-то у серой трехэтажной мельницы — полоса белых дымков.
— Ложись. Перебежками вперед, марш! — выкрикнул чей-то высокий, звонкий голос и захлебнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190