— Ишь распетушился!
— Ей-богу, убью. На могиле кол забью да дерьмом завалю!
— Тьфу, невежа! Плевала я на твое образование!
— Она плевала, отец.
— Пусть собирает манатки и убирается вон!
— Где твои манатки, мама?
— Дудки! Никуда я отсюда не уберусь, пока своими глазами не увижу, как он помирать будет.
— Она будет ждать твоей смерти.
— Я уже умер. А мертвый осел волков не боится! Когда я прибежал сообщить мачехе, что мертвый осел волков не боится, она опять лежала в обмороке.
Так начатась у нас домашняя война, которая продолжалась годами и в которой мы играли роль вестовых. Прежде их ссоры охлаждала ночь. Если вечером они засыпали, обиженные друг на друга, то просыпались обычно в мире. Но в этот раз мира не было. В тот же день они стали творить намаз на отдельных ковриках. А на следующее утро не сели вместе завтракать. Вскоре отец передал Эмине свой последний приказ:
— Скажи ей, чтоб сегодня постелила мне отдельно, в чулане!
Для Эмине это были первые счастливые дни. Она выдержала экзамены и поступила в женское педагогическое училище в Измире. Пробежав глазами письмо, в котором сообщались результаты экзаменов, она, размахивая конвертом, полетела к отцу. На лице отца, осунувшемся за эти две недели до неузнаваемости, мелькнуло что-то похожее на улыбку. Он не стал упрямиться.
— Хорошо, что выдержала, дочка. Езжай, езжай и ты. В этом доме нельзя больше жить. Сейчас же собирайся. И мне гоже пора...
Мы стали собираться. И в начале сентября отправились. Эмине — в Измир, я — в Балыкесир, отец—в деревню.
Отец пошел меня провожать. На станции, чтоб вселить в него хоть какую-то надежду на будущее, я сказал:
— Даю тебе слово, отец. И в училище, и дома я постараюсь заменить покойного брата. Как только стану учителем, ты выйдешь на пенсию. А потом...
Отец взял меня за подбородок и, глядя мне прямо в глаза, ответил:
— Кем бы тебе ни быть, лишь бы головы не сломить. На меня только ни в чем не рассчитывай. Сам я ни от кого добра не жду. Если кряж мой сломался, на что мне теперь твоя кривая подпорка?!
Отец, видно, был и на меня в обиде. Не успел я решить за что, как терпение его истощилось. Он повернулся ко мне спиной и, не дожидаясь отправления поезда, пошел в город.
Я стоял у вагонного окна и махал рукой. Кому? Городу, где я родился? Или еще не остывшему мертвецу?
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
Не успел я войти в училище, как меня засыпали вопросами. Большинство однокашников брата получило дипломы и разъехалось во все концы страны. Но кое-кто еще оставался. И все, кто знал Ферида, по очереди спрашивали о нем. Первым был круглый, как футбольный мяч, привратник Салих-ага.
— Ну, как Ферид? — спросил он, беря у меня из рук чемодан.
Губы его скривились, и из груди вырвался такой долгий глубокий вздох, словно его проткнули гвоздем.
Он раскрыл пачку сигарет «Сандоз», вынул сигарету и тут только заметил, что во рту у него еще дымится другая. Помедлил, не зная, погасить ли ее, закурить ли новую. Потом сплюнул. И принялся честить этот вшивый мир, министерство, санаторий, директора и кладовщика. Жалуясь и негодуя, стал рассказывать:
— Ворует, бессовестный. Не кладовщик — амбарная крыса. Сговаривается на торгах с булочником, мясником, бакалейщиком —мало ему. И здесь обвешивает, в котел недодает. От сыра оттяпывает, сахар прикарманивает, на масле — усушка, на мыле — утруска... Я пятнадцать лет здесь служу, и не нашлось еще кота на эту амбарную крысу, хоть плачь. Один директор попробовал было к нему прицепиться, сам поскользнулся на его арбузной корке, бедняга. Так прокатился, что только в Диярбакй-ре в себя пришел. Попробовал один преподаватель с ним связаться,— кладовщик ему показал почем фунт лиха: приехала из Анкары комиссия, его же и обвинили. Открыли против него дело — за клевету, мол... Кладовщик тем временем два дома отгрохал, три мельницы поставил, стал беем. А из лих нот дверей каждый год выносят двоих-троих эфенди с чахоткой. Сколько раз я говорил самым толковым эфенди, вроде твоего брата: за завтраком надо взвесить сыр. Если даже выйдет у вас сорок девять с половиной граммов, перевернуть котел, и все тут. Шутка сказать, полграмма с каждого из пятисот эфенди! Это будет двести пятьдесят граммов. За один-то день! А за год сколько? И масла, и мяса, и сахара, и мыла, и риса... Ах, душа его в рай, не моего ума это дело, пусть Иззеттйн-бей считает... А то он только и знает, что
ставить нуль и на второй год оставлять наших эфенди. Кладовщику нашему, вот кому надо нуль припечатать! Вызвать его на экзамен, чтоб он смертным потом облился. Поплевать на карандаш и спросить: сколько калорий нужно в день одному эфенди для учебы, а ну, говори, мерзавец?! Столько-то тысяч. Хорошо. Теперь помножь-ка на пятьсот эфенди. Сколько выходит? На всех столько-то тысяч калорий... Теперь посмотрим, что ты выдал со склада. Сколько сыра? Нет, на глазок мерять—дело не пойдет. Взвесим. У химика Абди-бея узнаем, сколько калорий в каждом грамме этой отравы. И с маслом также, и с мясом, и с сахаром. Если нехватка у подлеца будет меньше мильона калорий—усы обрежу, бабой ходить буду, ей-богу...
Мне не терпелось поскорей войти в общежитие, положить чемодан, отмыть сажу, засыпавшую мне глаза у вагонного окошка, увидеться с товарищами. Но Салих-ага разошелся и не отпускал меня.
— Надолго не надо. Смотри.— Он стащил с головы фуражку, которую всегда сдвигал на затылок, чтобы прикрыть проплешины от парши и подбросил ее к потолку.— Эх, если б дали мне посидеть в директорском кресле хоть столько времени, сколько падает моя фуражка, было бы тогда на что поглядеть! Первым долгом я выгнал бы эту поганую свинью кладовщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73