это значит, что вера теперь в мирские дела мешаться не может. И, кроме своих детей, ты никого учить не можешь. Не имеешь права учебой торговать и не пускать детей в школу. Я требую, чтобы все мои сто пятнадцать учеников ходили в школу. Понятно?
Мулла расхохотался. Ну что вы на это скажете? И как еще! Схватился за живот и залился, точно баба:
— Поглядите, ой, держите меня, поглядите, на что он надеется!
Таким успехом не пользовались у зрителей ни Нашйд, ни Дюмбюллю Исмаил. Они хохотали. И, хохоча, повалили вон.. Мы остались с Ататюрком наедине.
— Ты видишь? — спросил я его.
Его глаза сверкали. Мои наполнились слезами;
— Если я буду побит, ты будешь уничтожен. Поломаются шесть твоих стрел, Атам!
Ататюрк насупил брови. Я прислушался: не скажет ли что?
— Держись! — сказал он.
На следующий день мулла прислал ответ. Я сообщил его Ататюрку.
— Ты знаешь, что он сказал? Стрелу эту, говорит, переломлю, а ваши галстуки—эти недоуздки гявурские — заткну в отхожее место!.. Не пускает детей, Атам. Сегодня в школу снова пришло пятнадцать человек. А у муллы снопа сто. Крепко дует-колдует мулла,— пламя мое дрожит. Идеалы — одно, а жизнь—другое. Легко водрузить факел просвещения на министерском гербе, в заголовке учительской газеты, нарисовать его в учебнике. Но еще легче загасить пламя наших свечей. Шесть лет ел я народный плов и, если теперь поверну оглобли, позор на мою голову. Если я испугаюсь, погибнет республика! Я буду держаться!
С этого дня я стал отчитываться перед Ататюрком каждый вечер. Вот несколько моих рапортов:
— Сегодня утром я встречал у дома муллы детей, которые шли к нему учить коран. Одни, увидев меня издали, убегали. Другие, не обращая на меня внимания, проходили в дом. Я заглянул внутрь. У лестницы стояли пятьдесят — шестьдесят пар разнокалиберных деревянных сандалий и башмаков. Словно из-под земли долетел хор детских голосов, распевавших молитву: «И реки в том раю текут, твердя: аллах, аллах!» Тысяча девятьсот тридцать седьмой год, Атам! А мулла учит детей, твердя: «Элиф-бе-те-се». И я плачу, твердя: республика! республика! Мы ведь записали в конституций, что каждый турок должен окончить начальную школу. Доброй ночи тебе, Атам! Спи спокойно в Чанкая!
— Я решил прежде обучить родителей. Открыл вечернюю школу для взрослых. Не приходят. Нельзя сидеть, мол, вместе женщинам и мужчинам. Хорошо, решил я, один вечер будут заниматься мужчины, другой— женщины. «Наши жены и наши вечера нам самим нужны»,— отвечают. Хоть бы парни пришли, говорю. Чем их с мордобоем будут учить грамоте в армии, я лучше их сейчас выучу без мордобоя. Но и они не пришли. Как-то
вечером я застал их в хлеву. Сделали из мыла кости, играли на деньги. Отобрал у них кости, позвал в школу. Схватили меня за шиворот, пригрозили побить, если не отдам кости, Атам!
— Пошел пожаловался в уезд. «Соблюдай приличия. Не забегай вперед»,— сказал каймакам. В таком случае остается только пятиться, Атам!
— Приехал инспектор. Я потребовал, чтоб он инспектировал не меня, а муллу. Поругались. «Не подымай шума!» — говорит. Как же мне не подымать шума, Атам?!
— Написал обо всем в министерство. Ответа нет. Решил было написать тебе, Атам. Но потом, так же как мой отец, передумал. Что соваться к вам с нашими мелочами? Ты занят такими большими делами, что мне стало жаль твоего драгоценного времени. Правильно я поступил, Атам?
— Сегодня утром у дверей муллы к моей груди приставили пистолет: «Не задевай нашего муллу, не то смотри!.. Плох он или хорош, но мулла в деревне один!» Один-то один, однако во время национально-освободительной войны вылез на гумно с белым флагом, сдал грекам деревню. Что ему чужая честь да чужое добро? Подарил их врагам, и дело с концом. Когда медресе превратили в хлебные амбары, текке—в ротные цейхгаузы, а мечети в хлевы, когда эзан стали возглашать по-турецки, фески пошли на тряпки для кухни, женщины открыли лицо и ноги, писать стали по-гявурски, а пятницы перенесли на воскресенья— мулла с утра до вечера стал ругать республику. Отчего бы ему и не ругать! Он и тебя ругает, Атам!
— Мулла велел сообщить мне, что, если бы ему не было жаль моем молодости, он прочел бы молитву, и в тот же час я превратился бы из мужика в бабу. Я велел ему передан.: «Пусть прочтет попробует».
— Каждую субботу в конце недели мы после уроков спускали национальный флаг. Мулла договорился со старостой, и церемонию запретили. Школа рядом с мечетью; когда мы поем национальный гимн, мулла творит намаз, и мы-де мешаем ему читать молитву. Что мне теперь говорить детям, как их учить, ума не приложу,
Атам?!
— Я начал второй учебный год. Пламя еще горит. Вместе с первоклассниками у меня теперь тридцать с
лишним учеников. Кажется, мулла прекратил меня запугивать. На западном фронте без перемен, Атам!
— Беру свои слова обратно. Есть новости. Мулла снял меня с довольствия: экономическая блокада, отлучение! В чем дело? Я ведь даром ни у кого хлеба не ем! Живу и питаюсь не за счет деревни. За все плачу деньги. Но теперь плати не плати — все равно. Крестьяне сговорились. Прошу молока, яиц, курицу — не продают. Три дня сидел голодный. На четвертый послал Хаджи Бекира в город на базар. Чтоб он там чего-нибудь купил и принес. И мой собственный кусок хлеба становится горьким, Атам!
— Хаджи Бекира огоавили от должности. Тридцать две лиры в год получал бедняга, и тех лишился из-за меня. Кольцо блокады сужается. Моя школа — что крепость просвещения, обложенная со всех сторон врагом. Я обороняю ее без пищи и без воды, Атам!
— Сегодня я видел сон. Меня убили. Вынесли, положили за кладбищенской оградой рядом с Мусгафой-эфенди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73