..
Дойдя до источника «Стамбульская Чинара», я решил напиться воды из колодца. Пустил веревку по самому глубокому желобу мраморной плиты. Деревянное ведро, кувыркнувшись, ушло в воду. Я дернул веревку, наполнилось ли. Стал вытягивать. Одна сажень, другая. На
третьей кто-то схватился за веревку помогать. Будь вы на моем месте, вы б его испугались: в белой рубахе, руки-ноги—что корни сухого дерева. То ли из колодца выскочил, то ли из дупла огромной чинары. Но я сразу его узнал — юродивый Бахри. Не говоря ни слова, он вытянул ведро. Поставил его на мраморную плиту. Окунув усы, припал к воде и, хлюпая, стал пить. Вода текла у него по бороде, заливала амулет на шее, капала на землю. Напившись, он оставил ведро и пошел прочь. Я поглядел, как он проковылял, прихрамывая, шагов десять. И крикнул ему вслед:
— Постой. Закури сигарету, Бахри!
Он обернулся. Вытащив из кармана пачку, я подошел к нему. Дал сигарету и стал шарить по карманам, словно ища спички.
— Куда это ты собрался, Бахри?
Он показал рукой в сторону Фиренкли.
— Что там? — спросил я.
Он нетерпеливо махнул: не тяни, мол, давай огня. Я чиркнул спичкой. Только пламя коснулось сигареты, он зашагал дальше.
— Постой, не горит!
— Горит,— тихонько ответил Бахри. И вдруг швырнул сигарету оземь и диким голосом прокричал:—Сгорел!
И бросился бежать по пыльной дороге между змеиных следов от колес джипа. Но бег у него уже был не тот. Он споткнулся, грохнулся в пыль. Встал. Снова бросился бежать. И снова споткнулся. Безумец Бахри, умнейший из моих земляков, похваляющихся своим здравым смыслом, преподал мне последний урок. Вог так, сынок, преследуют врага!
Вой пополам со змеиным свистом разорвал воздух. Я поднял голову. Из-за гор Караюнта лез ели друг за другом дна реактивных самолета.
Когда наутро я стал прощаться, больше всех расстроилась Эмине:
— Поживи, поживи с нами, братец, чтобы дети мои научились говорить: «дядя».
— Милая ты моя, мы с тобой так и не научились говорить «папа» да «мама», пусть хоть наши дети...
— Неужели никогда это не кончится, тебе ни покоя, ни отдыха не будет?
— Говорят, не бойся дороги, пока целы ноги. А дома сидеть—ничего не высидеть.
— Куда же ты теперь?
— Туда, где можно дышать полной грудью.
— Снова в Анкару?
— Поищу местечко, где меня не оседлает жандарм, где кроме пиджака, на спину мне не взвалят никакого груза.
— Что делать-то будешь, скажи?
— Не знаю, сестричка. Может быть, с товарищами бродячий театр устроим, поедем по Анатолии.
— Трудное дело...
— Легкое дело всякий сделает. А может, кто его знает, поступлю куда-нибудь в газету.
— Вот это лучше бы.
— Есть и еще кой-что. А не найду, на худой конец возьму да открою мастерскую, стану жестянщиком работать.
— Ах, скажешь тоже!
— Я только одно хочу тебе сказан., сестра: мне уже за тридцать. Первые двадцать был я зеленый, прожил без смысла. Половина второй двадцатки тоже прошла. Хоть теперь чем-нибудь стать да что-нибудь написать надо.
Эмине припала к моей груди:
— Бедный ты мой братец, и сам-то ты не знаешь, чего ищешь, чего ты хочешь.
— Знаю, сестра. Хочу узнать, чего я стою. Говорят, я река, не нашедшая русла. Русла своего ищу. И найду! Найду!
С отцом я так и не попрощался. Когда я уходил, он спал. Горькое совпадение! И в Анкаре гак было. Когда я в последний раз уходил из дома, мой сын тоже спал.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
В самом деле, за что я ни хватался, все ломалось под руками. Верно, чем больше я барахтался, тем глубже меня затягивало. Верно, однако, и то, что если сам в бегах, то не много и поймаешь. Но во время всех этих бегов ни разу мне еще не приходило в голову пересечь границу. Это пламя занялось в моей душе позднее. А точнее, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года. И зажгла его горькая весть о смерти. Весть эта была такой тяжкой, что и выговорить трудно: мы потеряли Сабахат-тина Али. Представьте себе, что значит потерять человека, который был нашим Горьким, нашим Марко-пашой, нашим старшим братом и научил наше поколение не
скупиться на правдивое слово, не щадить своей головы, а меня научил барахтаться.
Правда, в последние годы его то и дело бросали в тюрьму. Но он не собирался там засиживаться. И они испугались его упорства и воли. В последних своих рассказах он говорил нам, что готов сложить свою голову, лишь бы разлетелся в прах разбойничий «Стеклянный дворец». Говорил, но умирать не собирался. Они боялись его живого. И, оттого что боялись, оттого что написанное его пером не могли вырубить топором, убили. Отдав тот же самый секретный приказ наемному убийце, что отдавали султаны: «Убей!» И убили вот тут, на границе, между Пынархисаром и Сараза Балканы.
В тот день мальчишки-газетчики кричали по всему Стамбулу: «Сабахаттин Али убит на болгарской границе!» Я опустился на скамью в парке Гюльхане, откуда открывался вид на Босфор, в голове у меня шумело. Зажав ее руками, я задумался. Когда мальчишка-газетчик прокричал эту фразу, мне показалось, что у меня над ухом прогремел пушечный выстрел. Нет, не показалось — выстрел прогремел на самом деле. И не один, а двадцать один,— я сосчигал. Американская эскадра, бросив якоря у входа в Золотой Рог, перед дворцом Долмабахче, приветствовала Стамбул залпами своих орудий!
Я размышлял. Сабахаттин Али был убит при переходе болгарской границы. Убийца—агент одетых во фраки полицейских, сидящих в Анкаре. Это наши враги. До сих пор они убивали тех, кто шел на их Стеклянный дворец, на их собственную берлогу. Теперь они убили человека, который бежал от их дворца. Значит, это тоже им страшно. Значит, Сабахаттин Али не бежал, а выходил на простор, чтобы собран, новые силы для похода на Стеклянный дворец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73