Легкий прислонился к ольхе, я взял спички. Ребята стояли тут же. Мы все дрожали от нетерпения и страха. Один Легкий был спокоен и важен, как и подобает настоящему стрелку. Когда я уже хотел зажечь спичку, он остановил меня:
— Подожди, подожди, не торопись! Сначала нужно хорошенько нацелиться, потом уж и припаливать. Ты тогда зажигай спичку, когда я скажу «готово».
— Ладно!
Легкий целится, а у меня дрожат руки, и сам я весь точно в лихорадке.
— Готово! — говорит Легкий.
Спичка чиркнула, вспыхнула и загорелась, я поднес ее к револьверу, к тому месту, где насыпан порох...
Что-то яркое, точно молния, сверкнуло у меня в глазах, что-то ударило меня в лоб, и больше я ничего не помнил...
Когда я пришел и себя, то первым, кого я увидел, был Легкий. Он стоял ошалелый, черный, словно только выскочил из трубы. В руках у него торчала револьверная ложа, а ствола уже не было: его разорвало на мелкие кусочки и разнесло куда попало. Такой же черный, как потом оказалось, был и я, крупинки пороха проникли нам обоим даже под кожу. На шее у Легкого, около уха, медленно сочилась кровь.
Я схватил себя за лоб — он тоже был в крови. Ребята испуганно смотрели на нас и не могли понять, что случилось.
Но тут прибежали бабы, закричали, заплакали, стали сзывать народ.
— Кара-а-аул! Пострелялись, разбойники! Кара-а-аул! Бегите скорей, они поубивали друг друга!..
Мы слышали суматоху, но удирать и не думали: очумели от выстрела.
Сбежался народ. Бабы потащили нас к ручью смывать кровь. Все ахали и ругали нас.
А потом запрягли лошадь и повезли нас в село Бытошь, к фельдшеру.
Нас не стали бить дома. Мать только тихо плакала. Она была рада-радешенька, что я жив остался,— ведь могло и убить. Фельдшер Сергей Сергеевич так и сказал, что мы чудом уцелели.
Шрамы — на лбу у меня, а у Легкого на шее — скоро зажили, а вот щеки и носы еще долго были то черные, то серые, пока крупинки пороха не вышли из-под кожи.
Мы опять начали играть как ни в чем не бывало, только револьверов больше не делали.
— Довольно, ребята! — сказал Легкий.— Хватит, больше не будем ничего выдумывать.
— Да, Легкий, довольно,— отвечали мы.
И мы стали тихонькими и осторожными, каждой беды, каждой проказы избегать стали.Но тут как будто бы беда сама за нами гоняться начала.Я почти совсем забыл о безмене, не вспоминали больше о нем и сами Ильичевы. Но не забыл гирю Арсен. Он крепко запомнил понравившуюся игрушку, и добрался-таки до нее, слазал за нею под печку. Меня в это время дома не было, я, словно нарочно, оказался на этот раз у двора Ильичевых. Они ломали старую хату и строили новую. Народу собралось много, всем любопытно посмотреть, как новая хата ставится. Была тут и старуха Ильичева, бабка Мариша, и сын ее Мишка, бабы и ребятишки. Даже староста с десятским припожаловали.
А староста с десятским в деревне первые начальники, их все побаивались. Конечно, урядник, старшина и земский еще главнее и страшней их, но они живут не в нашей деревне, а в селах. Наши бабы всегда пугают ребятишек старостой и десятским: «Молчи, молчи! А то вон староста с десятским идут, они тебя живо в кутузку заберут!»
Мужики разговаривали, шутили, а ребятишки слушали, о чем идет разговор. Легкого в этот час не было со мною.Смотрю — идет наш Арсен и держит что-то в руке. А что именно, я не обратил внимания. А он идет и чем-то побрякивает.
— Брат, глянь-ко! — говорит он мне.
— Ну тебя! — отмахиваюсь я от Арсена.
Братишка остановился около Ильичевой бабки и, будто нарочно, знай звенит чем-то, мешает ей слушать.
— Да отойди же ты, малый! — кричит она па него.— К чем это он звенит только?
Бабка глянула и обомлела. Она сразу узнала, чем забавляется Арсен. Узнал и я, но было уже поздно. Я тоже обомлел от ужаса и не мог двинуться с места.
— Ах, братцы! — закричала старуха.
— Что такое? — всполошились все.
— Ах, это ж гиря от нашего безмена! Ах, Мишка, погляди хоть сам, погляди!
— Да,— говорит Мишка,— безмен наш, гиря от него.
И он тут же, посмотрен па меня пронизывающим взглядом — а я стою ни жив ни мертв,— сказал:
— А это Федина работа, это он наш безмен изничтожил. Как он догадался, понять не могу! Словно в воду смотрел.
— А может, это не я, может, это другие ребята,— бормочу я в ужасе, а сам все еще не могу двинуться с места.
Ну словно кто пригвоздил меня к земле, словно гири стопудовые у меня на ногах повисли. Мне бы удрать, а я стою и жду сам не знаю чего.
— Больше некому, твоя работа,— уверенно стоит на своем Мишка.— Ты хоть и слывешь за тихоню, но ведь в тихом омуте черти водятся, й дружок твой, Вася Легкий, таков, что от пего всего можно ожидать. Староста, видишь, какие у нас дела творятся? —жалуется Мишка.— Какой хороший безмен был, а они его уничтожили. Кто-то должен за это поплатиться!
— Да,— мычит староста,— за это хвалить нельзя. За это и в кутузку можно посадить. А за безмен надо взыскать.
И тут меня точно ветром сдуло. Словно сила какая подхватила и понесла.
Долго ли я бежал, нет ли, опомнился только тогда, когда очутился в своем амбаре, около матери. Мне бы не сюда бежать, а к Васе Легкому, но я плохо понимал, что делаю, я как в лихорадке был. Ведь на меня надвигалась гроза, да еще гроза-то какая...
Мать просеивала муку сквозь решето на хлебы, тут же стояли соседки, и разговор у них шел вовсю. Но мать заметила, что со мною творится что-то неладное.
— Ты что это? — спрашивает она меня.
— Ничего,— отвечаю я, а сам весь дрожу: вот-вот нагрянет сюда старуха Ильичева, тогда я погиб, пропал окончательно.
— Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55