Как же мне было отставать?
На нашем стане три девочки: Анюшка Романова, Арин-ка Петухова, по прозвищу Кыля, и Дуня Воронкова. Дуня Воронкова — двоюродная сестра Легкого. Это самая лучшая девочка во всей деревне. Она годом старше меня, но ростом маленькая и такая нежная, худенькая, что дунь ветер, она и улетит. У нее очень приятный, певучий голосок, толстая коса до самого пояса, а когда она улыбается, появляются ямочки на щеках. Ей бы не следовало гонять коней, но ее меньшие братишки еще малы, а старший брат уже слишком взрослый, чтоб ездить в ночное. Дуня была любимицей в своей семье. И на нашем стане ее полюбили. Даже забияки Трусик и Пулюка никогда не обижали ее, к это вовсе не потому, что Легкий ее двоюродный брат. Просто такая она была, что при ней всякий сам лучше становился.
Дуня пасла лошадей уже четвертый год, и хотя она была хрупкая, как хрусталь, но на коне держалась, как казак. Она дружила с Аришкой Кылей, и эти девочки были всегда неразлучны.
Я стал замечать, что Дуня частенько посматривает на меня. Посмотрит, чему-то усмехнется — и ямочки на щеках. Мне сначала было очень стыдно, мне думалось, что я смешным ей кажусь.
И Легкий это заметил. Но он это понял по-другому. — А знаешь, товарищ,— сказал он мне как-то наедине,— Дуня-то наша, замечаю я, любит тебя. Ты на ней обязательно женись, когда большой будешь, девка хорошая. И тогда мы с тобой не только товарищами, а двоюродными братьями станем.
От стыда я не знал, что и сказать ему на это. Я начал избегать Дуниных взглядов, старался не попадаться ей на глаза, а как это сделаешь, когда мы все время на одном стане?
Но потом я привык. Так привык, что и сам начал смотреть на нее. И не только смотреть, а далее разговаривать с нею начал. Конечно, сам бы я на это ни за что на свете не решился, если бы не Аринка Кыля. Она всегда подзывала меня к себе. А рядом с нею бывала и Дуня.
— Федя, поди-ка сюда,— говорила она мне. И я подходил. Сначала робко, а потом все смелей. И разговор начинался. Потом Кыля засыпала, мы сидели с Дуней вдвоем. Дуня рассказывала мне о своих домашних делах, о матери, отце, братишках, а я только слушал и слушал... Мне нравился голос Дуни. Когда она начинала говорить, я переставал замечать все вокруг, не слышал больше ни соловьиных трелей, ни стонов кукушки, ни перезвона колокольчиков. А ведь раньше я все это замечал, готов был слушать день и ночь. Иногда и я, как Кыля, засыпал под певучую речь Дуни, но она почему-то за это ни разу не рассердилась и даже никогда не напоминала мне
об этом.
Кыля хотела, чтобы в наших разговорах принимал участие и Легкий, просила меня, чтоб я его позвал, но Легкий наотрез отказался. Он вообще-то не любил девочек, а Кылю просто не переваривал, потому что она была очень некрасивая.
А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки-на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог...
И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.
Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.
И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.
Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.
Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.
А она была подкована на псе четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.
Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза,
— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь,— прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.
— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий.— Иди скорей домой!
И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь...
От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь...Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским кснюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
Ульча была маленького роста, немножко сутулая. Глаза у нее, когда она рассердится, как у дикой кошки, загорались хищным огнем. Она была смела и страшна, как чертенок. Ульча и на девочку-то не походила, у нее и чуб-то выбивался из-под платка, словно у самого озорного мальчишки из-под шапки. И никакую девичью работу она не любила: ни шить, ни вышивать. Зато лапти плести, веревки вить, дрова пилить для нее было самым любимым занятием.
Она играла в карты и курила табак.В пазухе Ульча всегда носила коробок пять спичек, табак, несколько медяков, складной ножик и свайку. Нож и свайка ей нужны были для плетения лаптей.
Ульча никого и ничего не боялась. Даже самые храбрые ребята удивлялись ей, даже Вася Легкий всегда усмехался, глядя на нее. Он даже кличку ей дал — Атаман. Ульча не очень-то жаловала моего первого друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55