Сказал коротко, словно отрезал:
— Он не из вашей компании.
— Что ты имеешь в виду?
— Он играл роль, как на сцене. Притворялся.
— Но почему?
— Это уж вам следует знать почему. Может, он чего-то ожидал от этого всего.
— А еще что?
— Ну что еще? Когда пришло время расплаты, сбежал.— Мухаммед сделал паузу. — Он — предатель.
Слова как разрывные пули. Они мгновенно рассеяли сонную утреннюю дымку. Азиз внутренне напрягся — инстинктивная реакция человека, почувствовавшего опасность. В голове незатухающим эхом повторялись эти два слова.
Азиз посмотрел на Мухаммеда. Что-то новое появилось во взгляде надзирателя, который словно взвешивал и оценивал Азиза. В его глазах стоял вопрос: кто ты есть и каким ты выйдешь из выпавших на твою долю испытаний? Да, это был взгляд человека, привыкшего наблюдать многое и многих, хранить про себя увиденное и молча выносить свой приговор. Взгляд, в котором суровость сочеталась с сочувствием к тем, кто страдал, к их судьбе.
Азиз почувствовал сухость в горле, и от этого голос его прозвучал с хрипотцой:
— А как там другие, Мухаммед?
— Нормально.
— Кто в соседней камере?
— Сайед.
— Вот как... Я слышал, он стучал в стену. Мне бы с ним поговорить. Это возможно?
— Возможно.
— А где?
— Здесь, в туалете. Пойдемте теперь, а то кто-то идет...
Они вышли из туалета и направились к камере номер восемь. Азиз вошел, дверь за ним бесшумно закрылась. Он прислушался. Легкое постукивание доносилось из соседней камеры.
Азиз уже не раз слышал эти постукивания в стену. Первые долгие ночи, когда его привезли сюда из дома, монотонно звучал слабый стук. Видимо, и до него слышали его те, кто находился в этой камере, и будут слышать после него те, за кем закроется массивная дверь зеленого цвета с номером, выведенным белой краской. Дверь с единственным глазом — холодным и бесстрастным, через который кто-то следит, изучает, делает выводы — некий безумный ученый, проводящий безмолвный эксперимент над человеческой особью.
Тихие повторяющиеся постукивания. Так обычно люди стучат в дверь перед тем, как войти. Другого смысла в повседневной жизни они не несут. Но здесь они превращаются в особый язык общения сквозь монолитные стены, в слова и послания, несущие бесконечную гамму чувств — любовь и ненависть, признание или отрицание, голод, жажду, лишения, надежду и отчаяние. Да, они способны выразить все то, что и составляет их жизнь. Но самое важное для них — это дать знать, что за тюремной стеной бьется чье-то сердце, что там человек продолжает сопротивляться и протягивает тебе руку, хотя ты и не видишь ее.
Язык перестукиваний был хорошо знаком Азизу. Много раз сам пользовался им, знал, как он бывает полезен в тюремной жизни. Слушая слабые постукивания, Азиз вспоминал короткие, сужающиеся к кончикам, пальцы Сайеда. В этот момент Азизу вдруг нестерпимо захотелось увидеть Сайеда, услышать его теплый, родной голос.
Воспоминания унесли его в другое место, к другим стенам, которые, впрочем, ничем не отличались от той, возле которой он теперь сидел. Грязно-белая стена, усеянная красными и коричневыми пятнами с подтеками, напоминавшими головастиков с непомерно длинными хвостами. Такая же толстая, шершавая на ощупь стена, источавшая запах сырости. Только по ту сторону стены тогда лежал Махмуд.
Махмуд был владельцем мастерской, где давали напрокат велосипеды. Жил он в двухкомнатной квартире с матерью в районе Мафрузы неподалеку от Александрийского порта. Он был толстым и приземистым и поэтому, когда быстро шел, семеня ногами, напоминал бочонок, катящийся по земле. Брюки мешковато висели на нем, а шерстяной пиджак был так застиран, что трудно было определить его первоначальный цвет. Махмуд был простым, бесхитростным человеком с взглядом невинного ребенка, который не перестает удивляться окружающему его миру, и натруженными руками рабочего человека — мозолистыми, со следами ожогов и шрамами.
Он день-деньской торчал среди своих велосипедов. Открыв мастерскую ранним утром, он вытаскивал их на улицу и протирал керосином, полировал ветошью, впрыскивал машинное масло, красил крылья эмалевой краской и закреплял звонки и небольшие флажки на руле.
Недаром его велосипеды славились на всю округу. Весело позванивая, они, как пестрые стрелы, носились по узким дорожкам. Прокатная мастерская давала небольшой доход, которого Махмуду вполне хватало для его скромных нужд. Он возвращался домой с выручкой в конце дня и проводил вечера с матерью, слушая радио. Махмуд не был завсегдатаем кофеен, не пил спиртного и ночами нигде не засиживался. Единственной его слабостью была любовь к крепкому табаку. Курил он много, и мать напрасно пыталась отучить его от вредной привычки.
Очень немногие знали, почему Махмуд в некоторые дни закрывал мастерскую раньше обычного, садился на свой лучший велосипед и поздно вечером куда-то уезжал. Даже мать не догадывалась об этих странных поездках. Она считала, что он нигде, кроме своей мастерской, не бывает, И когда он задерживался, она думала, что он либо занимается починкой, либо дожидается клиента, который взял напрокат велосипед. Никто из соседей и из многочисленных приятелей, которые часто заглядывали в его мастерскую, никто из владельцев близрасположенных лавок не замечали ничего подозрительного. Даже хаджи Хана-фи — хозяин соседней чайханы, лавочник дядюшка Рамадан и торговец одеждой Абдель Азиз Гаду ни о чем не догадывались. Каково же было их изумление, когда рано утром четверо рослых мужчин в темных плащах ворвались в мастерскую Махмуда и принялись обыскивать каждый закуток, с мрачной сосредоточенностью вышвыривая на мостовую через широко распахнутую дверь все, что им подворачивалось под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128