Ему хотелось петь, кричать от радости. Он чувствовал неожиданный прилив сил. Его босые ноги шлепали по каменным плитам, потом по железным ступенькам, рука скользила по перилам. Осталось совсем немного. Он вдруг не выдержал, чуть ли не бегом бросился к первой камере. Хильми, Сайед и еще двое заключенных сидели, прислонившись к стене. Четыре пары ввалившихся, обведенных тем« ными кругами глаз смотрели на него с тревогой и надеждой. До него донесся слабый голос Хильми:
— Ну вот и началось все... Шестая камера требует немедленно прекратить голодовку...
Азиз улыбнулся:
— А голодовка и так уже завершилась. Одним голосом выдохнули:
— Как?!
— В рацион добавлено мясо, сыр, молоко. Каждый получит по одеялу, электрический свет будет гореть в каждой камере. А еще — мы будем читать газеты»
Они бросились его обнимать. Слезы текли по их небритым щекам — нелегко им далась эта победа.
Еще один день подходил к концу, медленно отступая перед надвигавшимся ночным мраком. Азиз сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене, в руке он держал обрывок газеты. В левом верхнем углу газетного листа он прочитал название и дату: "Аль-Альхрам", 1 мая..." Год был оторван. Он попытался определить, какое сегодня число. Поднявшись, подошел к стене, стал считать крошечные дырочки, которые проковырял булавкой: каждая дырочка — неделя.
Сумерки, когда день встречался с ночью, обезличивая окружающий мир, лишали его. цвета. Гнетущая серость обволакивала все вокруг, просачивалась повсюду.
Еще один день подходит к концу. Отчего тоска скапливается именно на исходе дня? Двери уже заперты на ночь, движение жизни и эхо шагов замирают, опускается тишина. Она гудит в ушах, как далекий океан. Азиз слышит лишь собственное дыхание. Грудь вздымается и опускается в мерном ритме.
В памяти оживают прошедшие годы — безликие, серые, одинокие. В них не было ничего, кроме этих синих призрачных фигур, бесшумно скользящих по коридорам, одних и тех же разговоров по вечерам, одинаковых лиц, лишенных жизненной энергии, окаменевших в остановившемся времени. Ничего, кроме запертых дверей, за которыми ворочаются на грязных матрасах спящие тела. Ничего, кроме общих сортиров и унылого звяканья цепей...
В тот день, когда была прекращена голодовка, Азиз стоял у двери камеры, облокотившись о железные перила, опоясывающие галерею третьего этажа, и наблюдал, как внизу непрерывно снуют арестанты. Задумавшись, он не сразу услышал надзирателя, выкрикивавшего его имя. Но грубый голос приближался, непрерывно повторяя:
— Доктор Азиз! Доктор Азиз
Он обернулся и увидел главного надзирателя блока.
— Что случилось, Абдель Гаффар?
— Вас тюремный доктор просит к себе.
— Который из них?
— Доктор Фуад.
— Пойдемте, я готов.
Они спустились по лестнице, через железные ворота вышли во двор. Азиз шел медленно. Теперь, когда голодовка закончилась, он почувствовал необыкновенную слабость и старался экономно расходовать силы. Дойдя до медблока, они остановились перед окованной железом дверью. Абдель Гаффар постучал в нее ключом, крикнул:
— Эй, там! Откройте!
Появился санитар в грязном халате, вынул из кармана ключи, отворил дверь. Азиз вошел в мед блок, протиснувшись сквозь
толпу людей, ожидавших своей очереди к врачу, очутился в небольшом коридоре, где вместо стен были решетки от пола до потолка. Свернул направо-и попал в операционную. Старый надзиратель следовал за ним по пятам.
Операционная выглядела просторной в сравнении с их тесными камерами. Солнечный свет щедрым потоком лился сквозь застекленные окна, отражался на хромированных поверхностях стерилизационных барабанов, двух автоклавов, хирургических инструментов в застекленных шкафах. Посреди комнаты стоял 1
длинный операционный стол, над ним — огромный диск рефлектора.
Азизу нравилось в операционной. Здесь он на время погружался в иной мир, где не было мрака и сырости, перебранок с мрачными охранниками. Надев белый халат, он помогал тюремным хирургам во время операций, промывал раны, делал перевязки, на равных обсуждал с ними тяжелые случаи, просматривал медицинские книги, освежал свои знания о той или иной болезни. Час, а то и два солнечного света, стакан горячего чая, сигаретный дым, непринужденные разговоры без боязни быть подслушанным — все это позволяло ему хоть на время ощутить себя полноправным человеком.
На сей раз в операционной был лишь один человек. Он сидел на круглой металлической табуретке, спиной к двери, и смотрел в распахнутое окно. Казалось, он не заметил, что в комнату вошли, и даже не повернул головы. Азиз подошел к операционному столу, остановился. Ему было приятно стоять под солнечными лучами. Человек, сидевший у окна, был ему хорошо знаком. Азиз, подождав с минуту, сделал шаг вперед, тихо сказал:
— Доктор Фуад, доброе утро.
Доктор Фуад повернулся к Азизу. Его глаза за толстыми стеклами очков были добрыми и печальными.
— Здравствуйте, доктор Азиз. Вы уже давно тут?
— Нет, недавно. Приятно было постоять на солнышке.
— А я не слышал, как вы пришли. — Он вздохнул и повернулся к надзирателю, который молча стоял в сторонке. — Можете идти, Абдель Гаффар. Зайдите через час.
— Слушаюсь! — Надзиратель отсалютовал ладонью и вышел, прикрыв за собой дверь.
Доктор Фуад улыбнулся, обнажив пожелтевшие от курения зубы, жестом показал Азизу на соседнюю табуретку. Азиз присел возле окна так, чтобы солнечные лучи согревали спину. За годы тюремной жизни он научился максимально использовать каждый глоток свежего воздуха, каждый луч солнца, каждую калорию скудной, невкусной пищи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128