Брат торчал у двери, для него это был чужой человек. Мы боялись подойти ближе, хотя он протянул к нам руку и тихо сказал:
— Идите же сюда, мальчики.
Голос у него звучал по-другому, неуверенно и хрипло, лицо заострилось, исхудало, заросло черной щетиной, нескольких зубов не хватало, губы обметало серым налетом.
— Да идите же,— повторил он, пытаясь встать и обнять нас. Но не смог удержаться на ногах и опять рухнул на стул.— Долгая была поездка,— смущенно пояснил он и закрыл глаза, из которых текли слезы.
Его тощие ноги были обмотаны портянками, дырявые, подвязанные бечевкой сапоги он снял. А теперь со страдальческим от боли лицом хотел снять и грязную, продраенную летчицкую тужурку, но потом опустил руку и ухватился за серый вещмешок, лежавший рядом с шапкой.
— Хлеба хотите? — Он вытащил уже обгрызенную краюху и протянул нам.
Мы не двинулись с места, и он медленно съел ее сам, а когда мать, со стоном распахнув дверь, ворвалась в кухню, разрыдался.
— Рудольф! — Она с криком обняла его.
В новогодний вечер брат бесследно исчез из дома. Когда я бросился его искать, шел снег и дул ледяной ветер.
— Не мог он уйти далеко,— сказала мать, в третий или четвертый раз обойдя вокруг школьного сада, деревья в котором были почти все вырублены. Я видел, как отец спустился по лестнице. Это стоило ему огромного труда, он крепко держался за стену и, дойдя до двери, закричал:
— Ахим! Ахим!
Где-то хлопнул выстрел, в небе вспыхнули разноцветные ракеты. Возможно, это русские праздновали Новый год, но в школьном флигеле, где располагался лазарет, было темно и тихо. Наш Леня заходил к нам еще несколько раз, привозил уголь, а потом уехал на родину.
— Вологда на Вологде,— сказал он,— там сугробы под два метра.
Во время прощания, которое явилось для нас полной неожиданностью, мать расплакалась и даже хотела проводить Леню на вокзал, но возле дома стоял грузовик, Леня влез в кузов и уехал, навсегда.
— Ахим, отзовись! — только и крикнул я, как отец и мать, и бросился прямо по снегу.— Ахим!
Один из его приятелей, черноволосый и курчавый Гюнтер, без шапки и пальто стоял у забора спортивного зала, возле заснеженных кустов, и уже хотел удрать, но я ухватил его за свитер.
— Где он? — набросился я на Гюнтера.— Говори, а то как дам!
И тут я услыхал, как меня жалобно и словно откуда-то издалека позвали по имени, вслед за тем раздались всхлипы и стоны. Гюнтер только сказал:
— Там.
Брат лежал в снегу под кустом, от него разило перегаром, и он скрючился, как тогда на лестнице после курения. Рядом валялась, уже почти пустая бутылка
— Это от Лени,— забубнил брат, когда я поставил его на ноги и встряхнул.— Это не для него, он и так все у нас отбирает! — взвизгнул Ахим, увидев медленно приближающегося отца.— Я хочу, я хочу отпраздновать Новый год с Гюнтером и Леней!
Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке и часто по вечерам уходил с фройляйн Корди в театр. Отец только молча сидел на кухне, ел, засыпал на стуле, а когда просыпался и матери не было дома, расспрашивал меня про Леню и про Наперстка.
Фройляйн Корди снимала по соседству комнату и иногда покупала у матери кофе. У нее был брат — известный опереточный тенор. У него она брала билеты, в любом количестве, в одиночку не решаясь появляться на темной разрушенной улице возле Альбертплатц, где уцелевший заштатный танцзал превратили в театр оперетты. Фройляйн Корди звала меня «мой маленький кавалер». Так она и представляла меня певцам, хористам и кордебалету; она приносила им вино и шампанское, которое распивалось в гардеробной, и желала «ни пуха ни пера», когда оркестр уже настраивал инструменты. Специально для нас открывали дверь, и мы проскальзывали на свои места в первом ряду, совсем рядом со скрипачами и виолончелистами, которые дружески нам кивали, так как ценили вино Корди и мой смех. Я корчился со смеху, визжал и хохотал до слез плоским шуточкам и остротам на сцене, хотя уже бог знает в который раз смотрел «Куманька из глухомани» или «Пятерых на одной лошади» 1. Только по дороге домой я узнавал от Корди, что опять кто-то из скрипачей, трубачей или барабанщиков сфальшивил по моей милости.
— Мой маленький кавалер, у тебя чудесный характер,— сказала она как-то раз и, прижав мою голову к своей груди, поцеловала в лоб.— Будь ты постарше, мы и правда могли бы повеселиться,— прошептала она, вдруг став серьезной и смущенно глядя на меня сверху вниз. Потом оторвалась от меня и быстро побежала к трамвайной остановке. В вагоне она тем более держалась от меня на расстоянии, и сказала, недовольно покачивая
1 Оперетты немецкого композитора Э. Кюннеке (1885—1953).
головой: — Думаю, ты даже не понимаешь, о чем я говорю, тебе лишь бы посмеяться над всей этой опереточной белибердой. Эх ты, детка!
Во мне говорило упрямство, разочарование и протест, когда я дома, где отец уже которую неделю сидел сложа руки, прямо заявил:
— В кондукторы не пойду.
Я пошел в автомастерскую, где раньше работал Наперсток, и спросил:
— Место ученика свободно?
Мастер, вспомнив меня, с усмешкой протянул мне руку и сказал:
— Ах, едоноше нужно место ученика. Ты что же, не разглядел ничего тогда в нашей развалюхе?
Он провел меня по мастерской: кругом пустые стеллажи — никаких запчастей, инструментов и тех нету, рваные покрышки и камеры, сломанные оси, ржавые, с вмятинами крылья, кое-как выправленные деревянной кувалдой.
— И все равно каждый хочет стать автослесарем, пекарем или мясником, как говорится, на пустом месте,— ворчал он, показывая мне почти стершийся напильник.— Чистое средневековье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47