Но награда должна была прийти, непременно должна была прийти вместе с лучшей жизнью, вырасти на ее почве, как чудесный цветок!
Эта надежда давно поблекла. Ничто не изменилось, не было почвы для чудесных всходов. И если Мари все еще словно ждала, то только потому, что хоронить надежду — горько.
Но и это можно преодолеть. И Мари похоронила...
Пойти лечь спать?
Она скрестила руки на затылке и вслушалась в ночь.
Часы тикали торопливо, точно их подгоняли.
Голодная крыса где-то грызла доску.
В углу запиликал сверчок, в первой комнате всхлипнул во сне ребенок. С потолка словно нависло над всем тупое оцепенение.
Во дворе залаяла собака. И кончила протяжным воем. Наверно, отозвалась на лай, донесшийся из имения или с Круузимяэ; так бывало и раньше. И опять все затихло.
Мари глядела на ледяные цветы, застилавшие оконце. Они становились все гуще, вдоль рам нарастала кайма инея.
Вдруг глаза ее расширились. За обледеневшими стеклами словно задвигалась тень, приблизилась, опять отдалилась... В одном месте стекло потемнело, как будто снаружи кто-то дохнул. Потом заржала лошадь, громко, с нетерпеливым волнением, заржала у самого окна, чуть ли не в лицо хозяйке.
Молодуха накинула большой платок, зажгла фонарь и поспешила во двор встречать мужа.
Она долго не возвращалась. Наконец вошла, неся его на руках.
Ступала осторожно, чтобы не разбудить детей.
Ноша была тяжела, но у Мари достало силы.
Она положила его па кровать, сияла с него полушубок и сапоги, потом принесла лампу и осветила его лицо.
Лицо было сипим, как будто его окрасила синева ночи. Глаза были полуоткрыты. Под веками поблескивало.
Теперь только Мари поняла, что произошло.
Она отвела прядь волос, упавшую ему на бровь, и медленно погладила его лоб.
— Этого не надо было! Нет, этого не надо было! Но вдруг рука ее остановилась.
— Или, может быть, все-таки?..
Вскоре лампа погасла. Мари спокойно проспала ночь рядом с мужем.
Во время утренней дойки весть о смерти Приллупа разнеслась по всей мызе, и около полудня господин фон Кромер вошел в горницу куруской усадьбы. Он был в своей неизменной шубе па бобровом меху, воротник которой ужо местами облысел, а черное сукно почти сплошь отлипало болезненным блеском. В бледном отсвете снега, падавшем сквозь оттаявшие окна (мороз сильно спал), лицо у старого барина казалось пожелтевшим, каждая морщинка резко выделялась, вялые уши были точно восковые.
Он сразу увидел умершего, рука его потянулась к шапке, с вдовой он так и не поздоровался. Молча постоял у постели, повернулся, едва заметно кивнул Мари и детям, стоявшим рядом с ней, и ушел.
Через часок на дороге зазвенели бубенцы. Мяэкюль-ский барин отбыл в Сяргвере.
Тыну уже покоился в гробу, доставленном из церковного поселка, когда из Руйзу приехал дядюшка молодой вдовы. Он должен был возить молоко до тех пор, пока не будут определены дальнейшие взаимообязательства между имением и куруской усадьбой, что, разумеется, могло быть сделано лишь после похорон. Другого помощника в родных местах у Мари не нашлось, отец был слишком стар, а среди многочисленной родни Приллупа не оказалось никого подходящего.
Лемзиский Аадам принес с собой из дремучих лесов густой смолистый дух, лицо и руки у него были рябые, точно закапанные смолой, и весь он, приземистый, кряжистый, со своими запущенными мшистыми волосами и бородой, напоминал старый, трухлявый пень. Он пообедал, закурил трубку, снял с гроба крышку и заявил, что хочет перекинуться с Тыну словцом-другим. И между ними начались бесконечные толки о том, какие должны быть отношения меяеду путником и водкой. Всякий, кто послушал бы дядюшку Аадама издали, мог бы подумать, что покойник отвечает ему и, в свою очередь, задает вопросы. Беседа была самого дружеского свойства, и в конце концов мнения благополучно сошлись. Общее решение гласило: пей, но знай меру.
Поскольку лемзиский Аадам в разговоры с женщинами не пускался, ставя их чуть ли не на одну доску с малыми ребятами,— то он сидел и попыхивал трубкой, пока его не сморил сон. Ложась спать, он промолвил только, почесывая затылок:
— Стало быть, дома велели кланяться, а время у меня есть, за каждую поездку возьму по рублю, харчи твои, А только ты долго не жди да не привередничай — ситом не цеди, цеди решетом! Коли знаешь такого, у кого и тут, и тут (он похлопал себя по предплечью и по голове) — все в порядке, так и хватай его, ежели придет свататься!
Такой претендент явился уже на следующий день, под вечер, вскоре после того как дядюшка Аадам отправился в дорогу с первым грузом из молочни.
Этот гость, мужчина средних лет, судя по сложению и румянцу — здоровый и крепкий, сразу решил показать товар лицом также и в смысле вежливого обхождения. Он долго вытирал ноги за порогом и к вдове неизменно обращался на «вы». Его пшеничные, до блеска напомаженные волосы были тщательно зачесаны, рыжая борода подстрижена, а из-под розового шарфа даже выглядывала манишка с галстуком. И просил извинить, что, может, немножко рано пришел (его взгляд скользнул но комнате, но гроб уже был вынесен в амбар), это вроде бы не полагается, однако поспешил он потому, что боялся, как бы другие его не опередили.
Затем? усевшись, принялся выкладывать свои соображения; рассудительность, которую он при этом выказал, наверно, так же пришлась бы по душе дядюшке Аадаму, как и его цветущий вид.
И пока он говорил, солнечная улыбка на его лице все время боролась с тревожной серьезностью.
Дело, мол, обстоит таким образом: он бы охотно поменял арендуемый им в Альткюле хутор на курускую усадьбу и молоко, если только хозяйка согласна, если вдовушка ничего не имеет против вдовца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58