Над болотами с вечерней зари до полуночи блестел в синеве узкий месяца, точно ноготь на большом пальце госиода бога, черпая вода мерцала искрами, а березняк там, за огородами, стоял затаив дыхание, потому что пел соловей. Вокруг строений на холме беззвучно реяли летучие мыши, и казалось, будто дома — это головы, отягченные раздумьем, а над ними кружатся черные мысли.
В такие вечера Ульрих подолгу сидел у открытого окна, смотрел, слушал, вдыхал свежий запах зелени — и грустил. Его плешь, белевшая в лунном свете, привлекала летучих мышей, они проносились совсем близко, так что Кремер инстинктивно прикрывал голову рукой. Всего несколько дней назад вернулся он из Сяргвере, но уже испытывал тоскливое чувство одиночества и все больше предавался настроению, лейтмотивом которого была тайная боль сожалений. Оглядываясь назад, он с каждым вечером все яснее видел прямую узкую дорогу, которая начиналась где-то далеко, на голой песчаной пустоши, и заканчивалась здесь, около него. На ее обочинах не было ни одного камня, ни одной вехи, которые отмечали бы что-нибудь памятное — то ли событие, веселое или печальное, то ли поступок, дурной или хороший, то ли наслаждение, дозволенное или запретное. А когда он поворачивался и смотрел вперед, то за тусклой лиловой равниной, где единственным воплощением жизни было стадо пестрых коров, Ульрих с ужасом видел черную колымагу... она приближалась, приближалась неотвратимо, й до нее оставалось не так уж далеко... Он проводил рукой по макушке, вытирал холодный пот, захлопывал окно и забирался в постель, даже не заглянув в Библию. Но сон не шел к нему. А манящая песня соловья проникала и сквозь закрытые окна.
Всю ночь он осыпал себя упреками. Он сам виноват, только он один. Внешние обстоятельства, конечно, осложняли дело, но непреодолимых препятствий не создавали. И он вовсе не был чужд страстей и желаний, и случаев представлялось немало. Но он все откладывал, все откладывал — до другого раза, до более подходящей минуты, а эта минутка так и не наступала. Он колебался, когда нужно было хватать на лету, противился, когда нужно было соглашаться,— дескать, успеется еще, спешить некуда! Так и получилось, что глотал слюнки, когда другие лакомились, потому что оказались умнее.
Умнее? Да разве тут дело в уме? К чему скрывать — ведь он в своих отношениях с женщинами никогда не бывал вполне искренен и никогда не чувствовал себя свободно. Они привлекали его, но в то же время отталкивали. Он терпел эти существа лишь в пределах «нейтральной зоны», вне того круга, который он сам вокруг себя очертил. Но стоило ему вообразить одну из этих женщин рядом с собой — и его охватывал страх перед опасностями, которые таились в таком сближении, ему мерещились таинственные ужасы, подстерегающие его в сктадках платья, локонах прически, перьях шляпы. Разве де было у него определенной задней мысли, когда он, забрав у арендатора свое имение, затеял постройку вот этого самого дома? Ведь могла же найтись женщина, которая сумела бы довольствоваться малым или сама пополнила бы недостающее? Но едва он мысленно останавливался на одной из них, как предостерегающая рука оттаскивала его за фалды! Дамы, разумеется, заметили его немощность и обходились с ним соответствующим образом: для одной он был «только Ульрих», другая считала его фигурой почти комической, для многих он вообще не существовал. Но это стало, в свою очередь, известно ему, и он, как улитка, втянул свои рожки и спрятался в раконину. И вот теперь, в эти теплые ночи, он должен пробавляться жалкими крохами воспоминаний о молодых годах, о том, как в сентябре и в марте он вместе с такими же юнцами, как сам, подвыпив, по ночам творил в городе всякие глупости, о которых потом искренне сожалел.
Значит, у него врожденный страх перед такого рода узами? Трудно сказать. Сквозь туман далекого прошлого ему припоминалась маленькая Фрида. Он и сейчас был уверен, что взял бы портниху своей матушки внутрь заповедного круга, конечно, со всеми законными формальностями, если бы только позволили условности, если бы непреклонные уста не произнесли с уничтожающим презре-1 нием: «Что ж, Ульрих, поступай как знаешь. Но тогда сразу же займись сапожным ремеслом. В твои годы тл, возможно, еще успеешь его изучить, и, судя по твоему образу мыслей и свойствам натуры, оно представит для тебя большой интерес...» И есЛи бы маленькая Фрида сама не написала ему: «Да, Ульрих, но ты же знаешь, как мало мне платят за работу...» Так и прервалась между ними всякая связь, даже о свободном союзе не могло быть речи, ибо девица Фрида предпочла выйти замуж за сапожника, который уже знал свое ремесло.
Неужели из этого действительно можно было заключить— в подтверждение психологической гипотезы покойной баронессы фон Кремер, урожденной графини Л ют-цен,— что ее сын больше тяготел к низкой среде, чем к высшим кругам, особенно когда речь шла об интимных симпатиях? Ульрих вынужден был признать, что тут есть доля правды, что этот грубый, дюжий, полнокровный «низший мир», с которым он ежедневно соприкасается, настраивает его на мажорный лад, быть может, именно своей плотской силой, полнотой здоровья. Но разве он, Ульрих, является каким-то диковинным исключением? Возьмем, например, средние века — много ли было прибалтийских дворян, которые не использовали своего рыцарского права в отношении девушек низшего сословия? Да и само это право возникло, очевидно, в силу определенной необходимости. И когда теперь сосед- помещик, почтенный Радек из Суурпалу, едет в город, легко может случиться, что из ворот придорожного хутора выйдет толстая хозяйка, остановит экипаж и скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58