Под грохот барабанов и звуки удалого марша солдаты хватают Виллема Кянда и, сорвав с него одежду, бросают его лицом в уличную пыль. Один солдат садится на голо-иу несчастному, другой на ноги. Двое других берут шпицрутены. Это прутья толщиной в четверть дюйма, связанные по три в пучок, так что каждый удар действует, как три удара розгой или как удар толстой палкой. Солдаты становятся по обе стороны наказуемого, друг против друга, и гнусная расправа начинается.
И сыплются, сыплются удары на веками выдубленную, огрубелую от тяжелого труда и частых побоев, затвердевшую и жесткую, как подошва, кожу — кожу эстонского крестьянина. Но и ей долго не выдержать страшных, рвущих ударов шпицрутенами. На коже появляются кровавые рубцы, синеют, лопаются; темная, почти черная кровь брызжет вверх, стекает по спине несчастного, образует в пыли все шире расползающуюся лужу.
После каждых двадцати пяти ударов солдаты сменяются. Когда сто ударов уже отсчитано, Кянда опять о чем-то спрашивают. Он отвечает, снова отрицательно качая головой. Тогда приступает к делу пастор. «Осужденному дают вкусить «святых даров» во имя Иисуса Христа, человеколюбца и искупителя грехов мира сего. Человека готовят к смерти, ибо ему предстоит еще двести ударов. Хоть он и тяжко согрешил против своих господ — ему все же не хотят закрывать пути в иной, лучший мир. Как только священный обряд заканчивается, солдаты снова берутся за дело.
Крики истязуемого замолкли. Дергающийся под ударами комок кровавого мяса издает лишь еле слышные стоны. Но вот он и вовсе немеет.
Перерыв. Наказуемому подносят к носу пузырек с нашатырным спиртом. Ему предлагают хлебнуть водки. Кянд отталкивает ее слабым движением руки. Затем водкой угощают солдат. При такой работе нужна сила, сноровка и жестокость, а слабонервным водка поможет подавить отвращение. Укрепляющий и ободряющий напиток заготовлен так же заботливо и щедро, как и палки: целый чан водки стоит рядом с кучей розог. Хватит и истязателям и жертвам...
Наказуемый пришел в себя, экзекуция может продолжаться. Биллем Кянд получает свои триста ударов — вернее, трижды триста! — и все еще Встать он, правда, сам не может, его приходится поднимать. В из-желта-бледном лице ни кровинки, но оно еще подвижно, в потускневших глазах еще теплится искорка жизни. Товарищи натягивают одежду на его окровавленное, измочаленное тело. Он падает на землю у их ног.
Затем одновременно вызывают по фамилии четырех осужденных: хозяина усадьбы Раудоя — Юри Агураюя, хозяина из Пыльдмаа — Антса Рега, мызного лесника Антса Кентмана и молодого арендатора хутора Руноя. Первые трое — мужчины среднего возраста, четвертому же на вид можно дать не больше двадцати одного — двадцати двух лет.
Солдаты — им придает рвения чаи, от которого тянет водкой — тотчас же хватают мужиков. С них тоже силой стаскивают одежду и с таким остервенением швыряют их наземь, что у двоих лица оказываются разбитыми о камни, а у третьего вылетают зубы. Па головы и на йоги им садятся солдаты, и четверо палачей приступают к освященному законом медленному убийству. Сто пятьдесят ударов каждому. Этих людей тоже считают главными зачинщиками, хотя и не такими опасными, как Биллем Кянд.
За ними следуют другие. Крестьян теперь валят на землю по семь человек сразу. Их ведь здесь шестьдесят душ. Перед глазами остолбеневших от ужаса зрителей развертывается все более страшная картина. Ритмично поднимаются палки и с чавканьем бьют по сочащимся кровью телам. Кровавые ручьи, расширяясь, текут по камням и пыли, земля внутри круга превращается в красную жижу, кровавое болото. Душераздирающие крики, вопли, стоны несутся к улыбающемуся небу; их заглушают грохотом барабанов и ревом труб, и люди, которые стоят поодаль и не видят экзекуции, даже не знают, что там происходит. Солдат и наказуемых часто подбадривают водкой. Сменяются палачи. Меняются палки. Сменяются жертвы.
Особенное негодование вызывает в толпе то, что среди судей, творящих здесь расправу, находятся люди, которым эта кровавая оргия кажется еще недостаточно кровавой. Раздаются их восклицания: «Дай им покрепче! Бей сильнее! Всыпь им как следует!» В одном из таких подстрекателей горожане узнают некоего барона Штакельберга, чиновника особых поручений при местном губернском правлении.
Солдаты так и делают. Некоторые из них бьют черенками розог, так как прутья слишком быстро ломаются. У нескольких крестьян, как, например, у Яна Леппа, после порки торчат на бедрах обнаженные кости, куски прутьев настолько глубоко вонзились в тело, что крестец походит на щетку, какими чешут лен. Кровавая грязь внутри круга стала такой глубокой, кровавые ручьи растеклись так, что некоторые из осужденных пытаются достать свои куртки. Но им не разрешают. И они ло*> жатся ничком в отвратительное месиво...
До сих пор в толпе, стоящей вокруг как стена, царило оцепенение, все окаменели, точно пораженные параличом. Люди, видящие кровавую трагедию, не верят своим глазам. Это наваждение, сон, галлюцинация! Такого ужаса, такого зверства наяву быть не может.
Но постепенно жизнь возвращается в эту скованную немым отчаянием, оцепеневшую от ужаса толпу. Посиневшие губы дрожат, из сжатых спазмой глоток вырываются крики, широко раскрытые глаза сверкают гневом.
— Это убийство! — гремит Конрад Губер, и его голос, прорываясь сквозь рев меди и треск барабанов, разносится далеко над рынком, над головами людей, достигает слуха судей, стоящих в кругу.
— Как можно допускать в городе такие вещи! — слышится в толпе другой гневный возглас.
— И эти зверства они творят на глазах у горожан в святое воскресенье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111