— кричит кто-то.
— Господа, нас считают дикарями! Перед нашими женами и дочерьми истязают людей.
— Перед нами разыгрывают варфоломеевскую ночь!
— Нет, это господа юнкеры демонстрируют нам, горожанам, свою высшую культуру,— замечает какой-то старичок в очках, как видно школьный учитель.
— Если помещикам вздумалось избивать своих крестьян — пусть избивают у себя на конюшне, а не в городе, посреди площади! — слышны возмущенные голоса.
— Это мясники на бойне! — снова гремит Конрад Губер.
Его лицо потемнело, глаза выкатились, жилы на лбу вздулись и посинели. Руки его сжаты в кулаки, словно он вот-вот па кого-нибудь набросится. Этот иностранец никогда даже не слышал о подобных вещах, не то чтобы их видеть собственными глазами.
Крики протеста, постепенно нарастающий гневный ропот толпы оказали наконец свое действие на насильников. Порку не прекратили — ее лишь ускорили. Не по семь человек избивают теперь, а по десяти, по двенадцати сразу,— валят их в кровавые лужи, солдатам велят торопиться. Теперь уже мелькает в воздухе целый лес свистящих и чавкающих палок. Вопли, стоны, хрипы несчастных жертв сливаются в дикий неслыханный хор.
Матиас Лутц стоял точно скованный заклятием. Он и раньше видывал, как секут людей, и сам в детстве несколько раз на себе испытал порку. Но картина, которую он видит сейчас, леденит кровь и в его жилах, сковывает все его силы. Но вот гневные выкрики Губера выводят его из оцепенения. Он вздрагивает, как человек, пробужденный холодом от тяжелого сна.
Вдруг он, подняв кулаки, шагнул вперед. Его взгляд устремлен в центр круга: там сейчас солдаты тащат Яка Лутса. В этот миг разгоряченный мозг Матиаса, его мятущаяся душа знают одну только мысль, одно чувство: этот человек, которого вместе с другими обрекают па кровавое наказание, был некогда к тебе добр, великодушен, милосердей. Ты ему не сын — но он считал тебя своим сыном. Ты был позором его жизпи, постыдным пятном на его чести — он тебе не мстил за это, не мучил тебя, даже ни разу не упрекнул. Он растил тебя наравне со своими родными детьми — он твой единственный, твой настоящий отец. И сейчас ему грозит истязание!.. Майт, твой долг прийти на помощь этому человеку!
И Матиас, не раздумывая, поддается внезапному порыву.
— Конрад, на помощь! Там мой отец! — кричит он хрипло и, уплекпи за собой друга, расталкивая парод, пробииаотси к цепи солдат.
По ,)то дни жен но, возникшее в толпе, не остается незамеченным. Правда, Матиасу и Губеру удается оттолкнуть двух-трех солдат, пробить себе дорогу — теперь всего несколько шагов отделяют их от Яка Лутса, с которого палачи уже срывают одежду. Но тут друзей замечает фельдфебель и приказывает солдатам навести порядок. Подмастерья не успели еще ступить в кровавую грязь внутри круга, как в грудь им уперлись три сверкающих штыка. Двое солдат, зайдя сзади, за шиворот оттаскивают их обратно — и железная цепь вокруг лобного места снова смыкается.
Л Матиас Лутц, мирный, невооруженный горожанин, чей первейший долг — сохранять спокойствие, вынужден смотреть, как истязают и его отца.
Матиас слышит его крики, видит, как течет его кровь, как чернеет его тело. Он видит, что отец после избиения не может сам встать, его поднимают — как и многих других, кого терзали особенно сильные и безжалостные палачи или кому достались удары толстыми концами прутьев.
Губер скрежещет зубами и бьет кулаками один о другой. Его лицо искажает усмешка гневного бессилия.
— Что за народ у вас тут в городе — понять не могу! — восклицает он громко.— Стоят и смотрят и охают, а прекратить эту гнусность духу не хватает! Помоги нам хоть четверо-пятеро мужчин — мы бы отбили твоего отца у солдат!
— Молодой человек, полк солдат с заряженными ружьями и примкнутыми штыками — посильнее нас,— возражает какой-то пожилой мещанин.— По меня удивляет, почему не вмешиваются городские власти, почему не запрещают! И как они позволили так осквернять городскую землю!
Ни бургомистр, ни магистрат и не думают протестовать, но вместо них появляется еще один разгневанный горожанин. Невдалеке от Губера и Лутца толпа вдруг приходит в движение. Люди называют кого-то по фамилии, дают ему дорогу, просят пропустить вперед.
Сквозь толпу направляется к месту экзекуции пожилой господин среднего роста, но крепкого, плотного телосложения. Его широкое лицо с крупными грубыми чертами, по которому нетрудно определить его национальность и сословное положение, покрыто багровым румянцем и лоснится от пота. По-видимому, городские жители хорошо знают этого господина — ему предупредительно дают дорогу, многие с ним здороваются.
Да и кто в Таллине не знает купца и ратмана Ротермана, такого веселого, жизнерадостного и острого на язык? Его хлесткие, бьющие прямо в цель словечки передаются из уст в уста так же, как и забавные примеры его немецкой речи, построенной на эстонский лад. Он держит на улице Виру лавку и ведет бойкую торговлю всевозможным крестьянским товаром. Мужичок, едущий в город по Нарвскому или Тартускому шоссе,— чего бы ему ни понадобилось,— непременно заглянет к господину Ро-термапу. Собственностью Ротермана является и этот выходящий на Русский рынок большой дом, перед которым сейчас истязают крестьян; в нижнем его этаже — длинный ряд мелочных лавок. Построенных впоследствии на Русском рынке еврейских торговых рядов тогда еще не было: нх заменяла мелочная лавка Ротермана, пользовавшаяся широкой популярностью в городе и в деревнях. Дом Ротермана стоял там, где сейчас находится женская
1 Отец впоследствии жившего в Таллине крупного коммерсанта Хр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111